- Спасибо, конечно, Бата, но неужели до такой степени дошло, что могут все перевернуть с ног на голову?

- Манджа, никто не может ни за что поручиться, с той стороны задействованы очень влиятельные силы, - вставила Деляш.

- Да, знаю я, - ответил Манджа, - а не так давно я понял и другое.

- Что же ты понял? – спросил профессор.

- А понял я то, что мы давно живем в оккупированной стране.

- Что ты говоришь, Манджа! Кто же нас оккупировал? – Деляш с неподдельным интересом посмотрела на него. Она уже привыкла, что этот, заурядный, на первый взгляд, человек во время разговора частенько заставляет прислушиваться к себе, к своим суждениям о людях и событиях.

- Это не совсем обычная оккупация, - задумчиво произнес Манджа, - без ввода иноземных войск и других, видных на глаз признаков. А оккупировали страну воры, изменники, подлецы, карьеристы и негодяи. Это ярмо народ сначала и не заметил. А когда заметил, то уже поздно было.

В уютной гостиной все было по-прежнему, но словно холодный сквознячок прошелся по комнате.

- При настоящей оккупации – что с завоевателями делали? – продолжил Манджа. – С ними боролись с оружием в руках, их убивали, изгоняли с родной земли. А с этими такими средствами справиться невозможно. У них в руках власть, законы, деньги, газеты, телевидение.

Профессор Бата с некоторым удивлением, внимательно, пристально так, посмотрел на своего армейского друга, но ничего не сказал…

Утром следующего дня, когда Манджа подходил к зданию суда, к нему как-то незаметно присоединилась большая группа крепких, атлетически сложенных парней, как выяснилось позже, студентов с курса профессора Баты Борисовича, проследовавших в зал судебного заседания; слушание дела было-то открытым. Эта мера предосторожности, придуманная профессором, оказалась нелишней, группа «поддержки» создала необходимое психологическое равновесие в зале суда, так как «болельщиков» со стороны подсудимых было более чем предостаточно.

Еще на крыльце парни взяли Манджу в плотное полукольцо, всем своим видом показывая, что это человек находится под их покровительством и защитой. Толпящиеся у входа многочисленные сторонники подсудимых молча расступились, не ожидая такого поворота событий; приготовленные реплики и угрозы застряли в глотках при виде мускулистых, мрачноватых молодых людей, обращавшихся к Мандже учтиво – « баджя» («дядя» - по-калмыцки). Такое количество «племянников» изменило соотношение сил, по крайней мере, в самом зале судебного заседания; профессор Бата оказался хорошим тактиком.

Когда в помещении, битком набитом народом, появилась судья, Манджа дал волю своим чувствам, хотя не в его правилах было вешать ярлыки на людей с первого взгляда. Но нервишки-то не канаты пеньковые, поэтому простим нашему герою минутную слабость и отступление от собственных принципов: «Сюда бы кряжистого, лобастого мужика, а не эту «сухую воблу» в мантии!» - подумалось ему.

При виде прокурорши в мундире, тощей девицы с постным личиком и папкой в кулачке, мысли Манджи приобрели еще более критический характер: «Еще одна вобла»! И где они эту за мухрышку откопали?» - такое он дал девице определение с акцентом на буквы с третьей по шестую, что на калмыцком обозначало название женского нескромного места.

Со стороны подсудимых вальяжно восседали на своих местах три адвоката, среди которых выделялся весьма активный господин с головой, остриженной под нуль, с жестикуляцией известного всероссийского поп-политика Вольфовича. Адвокатом потерпевшего была женщина средних лет (ее «воблой» Манджа обзывать не стал), рядом с ней сидел «общественный защитник» - мужчина с непроницаемым лицом и в черных очках.

Потерпевший Батр вид имел какой-то затравленный, зато подсудимые вели себя очень непринужденно. Сидели они не в «клетке», потому что во время следствия никто их не арестовывал, улыбались родичам и приятелям, находившимся в зале, и производили впечатление людей, ожидающих не решения своей судьбы, а начала приятного, дружеского корпоратива.

По правилам судопроизводства, Мандже и другим (косвенным) свидетелям предложили судебное заседание, и ожидать вызова в коридоре. Стоя среди членов бригады «скорой помощи» и полицейских, с которыми общался в ту злополучную ночь, единственный свидетель-очевидец ловил на себе откровенно сочувственные взгляды, но от этого ему не становилось теплее.

Наконец, когда за дверью было оглашено обвинительное заключение, допрошены потерпевший Батр и подсудимые, Манджу пригласили в зал для дачи показаний.

Опустим за ненадобностью момент уточнения анкетных данных, во время которого Манджа успел сориентироваться: Батр не «узнавал» своих обидчиков, говорил, что его били другие; подсудимые держались отработанной версии, что ничего предосудительного не совершали, и вообще в ту ночь не были в районе города, где произошло ЧП, а гуляли себе с приятелями в ресторане «Эльдорадо». И тому имеется немало свидетелей, как из числа дружбанов-собутыльников, так и официанток, обслуживавших их столики, администратора заведения и сотрудников охраны. Стратегическая линия защиты строилась так, чтобы опорочить опознание Манджой подсудимых в ночь преступления, поставить само опознание под сомнение.

Первое слово взяла прокурорша:

- Свидетель, а по каким признакам вы опознали подсудимых?

- По тем же самым, по которым утром вы опознаете, что рядом с вами лежит законный муж, а не чужой мужчина, - невозмутимо ответил свидетель Манджа.

- Ваша честь! – взвился с места экзальтированный «Вольфович». – Свидетель издевается над участниками процесса! Я требую призвать его к порядку! У нас не балаган!

Прокурорша натянула на личико маску оскорбленной невинности, а судья сделала Мандже замечание.

- Хорошо, - согласился Манджа, - опознал я их по одежде, росту и комплекции, по чертам лица.

- Но ведь было совсем темно, а парни сразу убежали, как вы могли все запомнить? Вы что, феномен? – витийствовал «Вольфович».

- Вы правы, я человек, а не феномен. Но, во-первых, было не совсем темно, там, где находились потерпевший и подсудимые, горел уличный фонарь. Во-вторых, я не ношу очков, зрение у меня стопроцентное. В-третьих, я охотник. То, что увидел хоть на секунду, помню отлично много лет.

- Хочу уточнить, - вставил рассудительно «общественный защитник», блеснув линзами «хамелеонов», - свидетель без принуждения, подсказок и без колебаний опознал всех троих. В протоколе не зафиксировано никаких процессуальных нарушений.

- А вы что – защищаете свидетеля? – всплеснул руками Вольфович.

- Угомонитесь, коллега! – холодно отрезал «общественник», - я вношу ясность в вопрос, связанный с опознанием.

- А вот здесь вы не правы! – с плохо скрываемым торжеством воскликнул его оппонент. – Защита располагает сведениями, что как раз с этими протоколами не все в порядке! Подписи понятых подделаны сотрудниками полиции, есть такая информация.

Чтобы не утомлять читателя деталями нашего судопроизводства, перевернем страницу с описанием вызова понятых, подписи которых стояли в протоколах опознания задержанных, ожиданием их прибытия в суд. Во время вынужденного перерыва «общественный защитник», проходя мимо Манджи, вполголоса обронил фразу:

- За себя вы можете не переживать, Манджа Иванович! Но дело они, похоже, развалят. Приготовили сюрприз! Но это уже не моя проблема.

Представшие перед судьей понятые долго и скрупулезно изучали подписи в протоколах, потом оба заявили, что «автографы» сделаны не их рукой, они иначе расписываются. И вообще они что-то не припоминают, чтобы участвовали в самой процедуре опознания полгода назад. Манджа молчал, стиснув зубы, он прекрасно запомнил этих людей. В голове пронеслось: «Что оккупанты с народом сделали? То ли запуганы все, то ли готовы за деньги продать все святое, даже совесть и честь? Тут еще один вопрос возникает: а были ли они у них – совесть и честь?»

Смущенные сотрудники полиции, проводившие опознание, деревянными голосами дали показания, что в связи с крайне поздним ночным временем найти понятых было очень затруднительно, практически невозможно, поэтому они внесли в протоколы паспортные данные людей, ранее проходивших по каким-то другим делам, и расписались за них. Конечно, они понимают, что нарушили закон и готовы нести за это полную ответственность, но совершили фальсификацию не из корыстных или других побуждений, а исключительно от безысходности.