Признаки болезни князь обнаружил еще 19 июня – в этот день он принимал лекарства и ему пускали кровь. Светлейший надеялся, что после мыльни ему полегчает, но нет – мыльня нисколько не помогла, наоборот, ему стало хуже. С 22 июня он уже не выходил из дому, хотя еще и не слег. Кроме завсегдатаев дворца его навещали члены Верховного тайного совета: Апраксин, Головкин, Голицын, Остерман.

Меншиков вел деловые разговоры, крепил письма. Но консилиум врачей, состоявшийся 26 июня, запретил больному заниматься делами, и число визитеров значительно поубавилось.

Состояние больного дало современникам повод ожидать близкой кончины князя. Лефорт доносил в Дрезден 12 июля: «Кроме харканья кровью, сильно ослабляющего Меншикова, с ним бывает каждодневная лихорадка, заставлявшая за него бояться. Припадки этой лихорадки были так сильны, пароксизмы повторялись так часто, что она перешла в постоянную. В ночь с девятого на десятое число с ним случился такой сильный припадок, что думали о его близкой смерти».

У самого Меншикова тоже мало было надежд на выздоровление. Чувство овладевшей им обреченности четко прослеживается в документах, составляемых обычно заблаговременно или в дни, когда смерть властно стучится в дверь.

Среди предсмертных документов – несколько обращений Меншикова к лицам, которым он вручал судьбу семьи, на благожелательность и помощь коих рассчитывал; их он просил «оставших после меня сирых жену мою, и детей, и дом мой содержать в своей милостивой протекции и во всем призирать». Фамилии в стереотипных проектах обращений не названы, но совершенно очевидно, что если письмо адресовано «господину вице-канцлеру, тайному действительному советнику», то имеется в виду Остерман, «генерал-адмирал» – не кто иной, как Апраксин, «канцлер» – это Головкин, а «сиятельный князь» – Дмитрий Голицын. Короче, письма предназначались членам Верховного тайного совета, как тогда говорили, министрам. Среди них, кажется, наибольшую надежду на заступничество внушал будущий родственник князь Голицын. В проекте обращения к нему есть фраза, отсутствующая в прочих текстах: «А я домашним своим приказал, чтоб во всем поступали с ведома и изволения вашего сиятельства». Отметим, что среди будущих покровителей семьи значился и ее губитель Остерман.

Проект духовной в соответствии с указом Петра I о единонаследии объявлял единственным наследником движимого и недвижимого имущества сына Александра, которому поручено было «во всю жизнь» опекать сестер. Однако до совершеннолетия сына содержание дома вручалось Дарье Михайловне и ее сестре Варваре. Упоминания Варвары Михайловны в духовной – еще одно свидетельство громадной роли свояченицы в семье князя. Отец требовал от сына, чтобы тот «обучался с великим прилежанием вначале страху Божию, потом принадлежащим наукам и всем честным поступкам».

Из предсмертных сочинений князя наиболее интересны два его обращения к царю. Это своего рода исповедь, в которой размышления о будущем страны и ее монарха соединены с приземленными рассуждениями о будущем семьи.

Царь, ныне пребывающий «не в совершенных еще летех», в будущем может прославить себя подвигами, достойными памяти деда. Путь к этому лежит «как чрез учения и наставления, так и чрез помощь верных советников».

Меншикову было хорошо известно пристрастие молодого царя к праздности. Отсюда просьба: «Извольте как в учении, так и в забавах и в езде себя кротко и тихо содержать и сие все умеренно содержать».

Кого же прочил князь в наставники царя, без чьего совета тот не должен был ничего предпринимать? На первое место поставлен «барон Остерман», а уже после него – безымянные «господа министры».

В последнем пункте обращения князь просил царя в память о своих прежних заслугах «содержать в вашей милости оставшую по мне мою супругу». Но главная просьба касалась дочери Марии: «…милостивым быть к вашей обрученной невесте» и «в подобное время вступить с нею в законное супружество».

Не надо быть провидцем, чтобы угадать судьбу помолвки после смерти князя. Саксонского посла Лефорта невозможно заподозрить в исключительной проницательности, а его донесения – в глубоком содержании. Тем не менее он на основе слухов, ходивших при дворе, предрекал развитие событий: «Когда Меншиков умрет, помолвка утратит силу и дочь перестанет быть невестой». Поведение зятя во время болезни Меншикова давало основания для подобного умозаключения.

В первые дни недомогания Петр вместе с сестрой Натальей более или менее часто навещал больного, но в дальнейшем визитов становилось все меньше и меньше. Брат и сестра посетили Меншикова 25, 27 и 29 июня. Затем наступил длительный перерыв. Очередные визиты были нанесены 9, 12 и 15 июля. А 20 июля к Меншикову пожаловала Наталья Алексеевна уже без брата. Следующая встреча царя с князем состоялась 29 июля, когда самочувствие светлейшего улучшилось настолько, что ему было разрешено выезжать из дома. Вечером этого дня он вместе с Петром участвовал в церемонии открытия моста через Неву. Они проехали по нему в карете.

В те пять недель, когда князь Меншиков практически был лишен возможности опекать будущего зятя, свершилось то, чего он так опасался, – юнец освободился от его опеки и оказался под влиянием тех, кто предоставлял ему больше свободы, кто решительно не противодействовал его дурным наклонностям. Теперь Мардефельд не мог уже написать фразы в депеше, отправленной 24 мая: «Меншиков овладел как душой, так и личностью молодого царя». [119]

Раньше Петр был неразлучен с Меншиковым. После выздоровления светлейшего он избегал с ним встреч, и если они все же происходили, то были кратковременными и на людях.

Так, встреча Меншикова с Петром 30 июля продолжалась лишь четверть часа, следующие две встречи состоялись две недели спустя, 14 августа: одна длилась час, другая 15 минут. Непродолжительный разговор состоялся 17 августа. К этому надобно прибавить еще две встречи, одна из которых состоялась во время литургии и поэтому, видимо, не сопровождалась беседой, а другая – 9 августа – проходила во время осмотра итальянского дома, подаренного Петром невесте. Не подлежало сомнению, что между князем и императором наступило охлаждение, что последний избегал свиданий с невестой и тяготился опекой будущего тестя. Современники, имевшие доступ ко двору, отмечали похолодание в отношениях между женихом и невестой. Еще 25 июля 1727 года Маньян писал, что «с некоторых пор» замечено «крайнее равнодушие молодого царя к княжне, его невесте, с которой он уже видится очень редко, не желая допускать в своих прогулках и иных развлечениях никого, кроме одной великой княжны, сестры его, и иногда принцессы Елизаветы». [120]Два свидетельства Лефорта более лаконичны: «Петр совсем не любит своей невесты». В депеше, отправленной накануне падения Меншикова, Лефорт писал: «Любовь императора к своей невесте все более и более ослабевает». [121]

Равнодушие жениха к Марии заметил и ее отец. В конце августа Меншиков не удержался от упрека царю, что тот мало заботится о своей невесте. На это царь якобы ответил:

– Разве не довольно, что я в душе люблю ее, ласки излишни, а что касается до женитьбы, то Меншиков знает, что я не имею никакого желания жениться ранее 25 лет.

Впрочем, были свидетельства и противоположного содержания. 22 марта 1727 года, то есть еще до смерти Екатерины, Мардефельд доносил: «Князь Меншиков по внушению своего собственного честолюбия сумел заставить молодого великого князя полюбить свою вторую дочь и довести их отношения до такой искренности, что великий князь начал ее считать своей будущей супругой». [122]

Возникает недоуменный вопрос: почему царь избрал в супруги старшую дочь Меншикова? Частичный ответ на этот вопрос можно найти в депеше Лефорта от 21 июня 1727 года: «Он (Петр Алексеевич. – Н. П.)сделался женихом, чтобы только уступить Меншикову и отвязаться от его просьб; мне даже кажется, что последний дал знать ему через известную женщину, что, если он не исполнит желания покойной царицы, ему будет худо, о чем царь советовался со своею сестрою, и для собственного самосохранения решили так поступить». [123]