— Да вы никакъ съ ума сошли, Иванъ Кондратьевичъ! — возмутилась Глафира Семеновна. — Съ вами замужняя женщина идетъ подъ руку, а вы не вѣдь какую крашеную даму съ собой приглашаете! Это ужъ изъ рукъ вонъ! Пойдемте, пойдемте…
— Э-эхъ! Въ кои-то вѣки пріударилъ за столомъ за французской мадамой, а тутъ… Тьфу! Да она ничего… Она ласковая… Мадамъ! обернулся къ француженкѣ на ходу Конуринъ.
— Не подпущу я ее къ вамъ… Идемте…
Француженка шла сзади и говорила что-то язвительное по адресу Глафиры Семеновны. Наконецъ она подскочила къ Конурину и взяла его съ другой стороны подъ руку. Очевидно, ей очень не хотѣлось разстаться съ намѣченнымъ кавалеромъ.
— Прочь! закричала на нее Глафира Семеповна, грозно сверкнувъ глазами.
Француженка въ свою очередь крикнула на Глафиру Семеновну и, хотя отняла свою руку изъ подъ руки Конурина, но сильно жестикулируя, старалась объяснить что-то по французски.
— Вотъ видите, какая она ласковая-то. Она требуетъ у васъ половину выигрыша. Говоритъ, что пополамъ съ вами играла, перевела Конурину Глафира Семеновна рѣчь француженки.
— Какой съ чорту выигрышъ! Я продулся, какъ грецкая губка. Во весь вечеръ всего только три ставки взялъ. Нонъ, мадамъ, нонъ… Я проигрался, мамзель… Я въ проигрышѣ… Понимаешь ты, въ проигрышѣ… Я пердю… Совсѣмъ пердю… обратился Конуринъ къ француженкѣ. Та не отставала и бормотала по французски.
— Увѣряетъ, что пополамъ съ вами играла… переводила Глафира Семеновна. — Вотъ неотвязчивая-то нахалка! Дайте ей что-нибудь, чтобы она отвязалась.
— На чай за ласковость можно что-нибудь дать, а въ половинную долю я ни съ кѣмъ не игралъ.
Онъ остановился и сталъ шарить у себя въ карманахъ, ища денегъ.
— У Николая Иваныча ваши деньги, а не у васъ. Онъ ихъ сгребъ со стола, говорила Конурину Глафира Семеновна.
— Были и у меня въ карманѣ большіе серебряные пятаки.
Онъ нашелъ наконецъ завалившуюся на днѣ кармана пятифранковую монету и сунулъ ее француженкѣ.
— На вотъ… Возьми на чай… Только это на чай… За ласковость на чай… А въ половинную долю я ни съ кѣмъ не игралъ. Переведите ей, матушка, Глафира Семеновна, что это ей на чаи…
— А ну ее! Стану я со всякой крашеной дрянью разговаривать!
Француженка, между тѣмъ, получивъ пятифранковую монету, подбросила ее на рукѣ, ядовито улыбнулась и опять заговорила что-то, обращаясь къ Конурину. Взоръ ея на этотъ разъ былъ уже далеко не ласковъ.
— Вотъ нахалка-то! Мало ей… Еще требуетъ… опять перевела Глафира Семеновна Конурину.
— Достаточно, мамзель… Будетъ. Не проси… Сами семерыхъ сбирать послали! махнулъ Конуринъ француженкѣ рукой и пошелъ отъ нея прочь подъ руку съ Глафирой Семеновной.
Онъ шатался на ногахъ. Глафирѣ Семеновнѣ стоило большихъ трудовъ вести его. Вскорѣ ихъ нагналъ. Николай Ивановичъ и взялъ Конурина подъ другую руку. Они направились къ выходу изъ зимняго сада. На шествіе это удивленно смотрѣла публика. Въ слѣдъ компаніи нѣсколько разъ раздавалось слово: “les russes”.
ХІХ
Съ сильной головной болью проснулся Конуринъ на другой день у себя въ номерѣ, припомнилъ обстоятельства вчерашняго вечера и пробормоталъ:
— А и здорово-же я вчера хватилъ этого проклятаго коньячищу! А все Ницца, чтобы ей ни дна, ни покрышки! Такой ужъ должно-быть пьяный городъ. Пьяный и игорный… Сколько я вчера просѣялъ истиннику-то въ эти поганыя вертушки! Въ сущности вѣдь дѣтскія игрушки, дѣтская забава, а подижъ-ты сколько денегъ выгребаютъ! Взрослому-то человѣку на нихъ по настоящему и смотрѣть не интересно, а не только что играть, а играютъ. А все корысть. Тьфу!
Онъ плюнулъ, всталъ съ постели и принялся считать переданныя ему вчера Николай Ивановичемъ деньги, оставшіяся отъ размѣненнаго вчера пятисотфранковаго билета. Денегъ было триста пятьдесятъ два франка съ мѣдной мелочью.
— Сто сорокъ восемь франковъ посѣялъ въ апельсинной землѣ, продолжалъ онъ. — Да утромъ на сваяхъ такую-же препорцію икры выпустилъ. Ой-ой-ой, вѣдь это триста франковъ почти на апельсинную землю приходится. Триста франковъ, а на наши деньги по курсу сто двадцать рублей. Вотъ она Ницца-то! Въ одинъ день триста французскихъ четвертаковъ увела… А что будетъ дальше-то? Нѣтъ, надо забастовать… Довольно.
Онъ умылся, вылилъ себѣ на голову цѣлый кувшинъ воды, одѣлся, причесалъ голову и бороду и пошелъ стучаться въ номеръ Ивановыхъ, чтобы узнать спятъ они или встали.
— Идите, идите. Мы уже чай пьемъ… послышалось изъ-за двери.
— Чай? Да какъ-же это васъ угораздило? удивленно спросилъ Конуринъ, входя въ номеръ. — Вѣдь самовара здѣсь нѣтъ.
— А вотъ ухитрились, отвѣчала Глафира Семеновна, сидѣвшая за чайнымъ столомъ. — Видите, намъ подали мельхіоровый чайникъ и спиртовую лампу. Въ чайникѣ на лампѣ мы вскипятили воду, а самый чай я заварила въ стаканѣ и блюдечкомъ прикрыла вмѣсто крышки. Изъ него и разливаю. Сколько ни говорила я лакею, чтобы онъ подалъ мнѣ два чайника — не подалъ. Чай заварила свой, что мы изъ Петербурга веземъ.
— Отлично, отлично. Такъ давайте-же мнѣ скорѣй стаканчикъ, да покрѣпче. Страсть какъ башка трещитъ со вчерашняго, заговорилъ Конуринъ, присаживаясь къ столу.
— Да, хороши вы были вчера…
— Охъ, ужъ и не говорите! вздохнулъ Конуринъ. — Трепку мнѣ нужно, старому дураку.
— И даму компаньонку себѣ поддѣли. Какъ это вы ее поддѣли?
— Вовсе не поддѣвалъ. Сама поддѣлась, сконфуженно улыбнулся Коцуринъ.
Начались разговоры о вчерашнемъ проигрышѣ.
— Нѣтъ, вообразите, я-то, я-то больше двухсотъ франковъ проиграла! говорила Глафира Семеновна. Взяла у васъ вашъ кошелекъ съ деньгами на храненіе, чтобъ уберечь васъ отъ проигрыша и сама-же ваши деньги проиграла изъ кошелька. Николай Иванычъ сейчасъ вамъ отдастъ за меня деньги.
— Да что говорить, здѣсь игорный вертепъ, отвѣчалъ Конуринъ.
— И какой еще вертепъ! Игорный и грабительскій вертепъ. Мошенники и грабители.
И Глафира Семеновна разсказала, какъ какой-то старичишка присвоилъ себѣ выигрышъ, какъ крупье два раза заспорилъ и не отдалъ ей выигранное.
— Вотъ видите, а вы говорите, что Ницца аристократическое мѣсто, сказалъ Конуринъ. — А только ужъ сегодня на эти игральныя вертушки я и не взгляну. Довольно. Что изъ себя дурака строить! Взрослый, мужчина во всемъ своемъ степенствѣ и вдругъ въ дѣтскія игрушки играть! Даже срамъ.
— Нѣтъ, нѣтъ… Сегодня мы ждемъ на праздникъ цвѣтовъ. Развѣ вы забыли, что мы взяли билеты, чтобы смотрѣть, какъ на бульварѣ будутъ цвѣтами швыряться?
— Тоже вѣдь въ сущности дѣтская игра, замѣтилъ Николай Ивановичъ.
— Ну, что-жъ, ежели здѣсь такая мода. Съ волками жить, по волчьи выть, отвѣчала Глафира Семеновна. — Эта игра по крайности хоть не раззорительная.
Послышался легкій стукъ въ дверь.
— Антре… крикнулъ Николай Ивановичъ и самодовольно улыбнулся женѣ, что выучилъ это французское слово.
Вошелъ завѣдующій гостинницей французъ съ наполеоновской бородкой и карандашомъ за ухомъ, поклонился и заговорилъ что-то по французски. Говорилъ онъ долго, Конуринъ и Николай Ивановичъ, ничего не понимая, слушали и смотрѣли ему прямо въ ротъ. Слушала и Глафира Семеновна и тоже понимала плохо.
— Глаша! О чемъ онъ? спросилъ жену Николай Ивановичъ, кивая на безъ умолка говорящаго француза.
— Да опять что-то насчетъ завтрака и обѣда въ гостинницѣ. Говоритъ, что табльдотъ у нихъ.
— Дался ему этотъ завтракъ и обѣдъ! Вуй, вуй, мусье. Знаемъ… И какъ понадобится, то придемъ.
— Жалуется, что мы вчера не завтракали и не обѣдали въ гостинницѣ.
— Странно. Пріѣхали въ новый городъ, такъ должны-же мы прежде всего трактиры обозрѣть.
— Вотъ, вотъ… Я теперь поняла въ чемъ дѣло. Вообрази, онъ говоритъ, что ежели мы и сегодня не позавтракаемъ или не пообѣдаемъ у нихъ въ гостинницѣ, то онъ долженъ прибавить цѣну за номеръ.
— Это еще что! Въ кабалу хочетъ насъ взять? Нонъ, нонъ, мусье… мы этого не желаемъ. Скажи ему, Глаша, что мы не желаемъ въ кабалу идти. Вотъ еще что выдумалъ! Такъ и скажи!
