Князь был поражен, узнав в человеке, быстро шедшем впереди других, Ваню Калузина. Лицо Калузина при лунном сиянии казалось иссиня-бледным. Волосы прилипли к вспотевшему лбу.

— Ваня, что ты? — с тревогой спросил Михаил Васильевич, подходя к нему.

— Князь, родной, — задыхаясь проговорил Ваня, — горе, беда на Москве.

— Пойдем в горницы, — коротко произнес князь. — Скажите матушке-княгине, чтобы не тревожилась, а то нашумели вы уж очень, — добавил он, обращаясь к дворовым.

Князь молча прошел к себе в комнату. Калузин следовал за ним. Князь приказал подать рыбы и вина и выслал всех из горницы. Калузин с жадностью выпил вина.

— Говори, я слушаю, — сказал Михаил Васильевич.

— Царь убит, — дрожащим шепотом произнес Калузин.

Князь медленно поднялся с места. Он сильно побледнел, и глаза его грозно сверкнули. Быть может, он счел себя жертвой шутки.

— Богом Христом клянусь, боярин! Сам видел труп его! — торопливо проговорил Калузин, испугавшись грозного выражения в лице князя.

— Кто же убил его, расскажи, Ваня, — сдержанным голосом начал князь, — и что на Москве?

— О князь, ровно ад был на Москве, дядя твой Василий Иванович поднял стрельцов на царя, торговых людей, а больше бродяг да голи кабацкой, да тюрьму открыл.

— Дядя! Мой дядя! Князь Василий Иванович Шуйский! Он, помилованный! — вскричал Скопин, выпрямляясь во весь рост и поднимая кверху руки. — А если ты говоришь облыжно, а если ты ошибся, Ваня? — зловещим голосом тихо докончил князь, опуская руки и пронизывая Калузина загоревшимися глазами.

— Сам видел, сам слышал, крест на том целую, — твердо проговорил Калузин, быстрым движением расстегивая ворот и вынимая крест.

— Вот, Михаил Васильевич, — и он, перекрестясь, поцеловал крест.

— Горе! Горе! — простонал князь, хватаясь за голову. — Горе! — повторял он, бегая из угла в угол по просторной комнате. — Иуды, безумцы, не ведают, что сотворили! И снова шатнется родная Русь и польется кровь христианская! И подымутся призраки из кровавых могил! Боже! Отврати гнев свой правый, да не погибнем мы!..

Калузин не вполне понимал отчаяние князя, но ему было жутко… Ему невольно пришло в голову, что будь князь на Москве, этот самый юный князь, внушавший ему сейчас какой-то необъяснимый трепет, то, быть может, никто не посмел бы подняться на Москве.

Князь вдруг остановился.

— Они обманули меня! — вскричал он. — И я как слепой цыпленок дался им в руки.

Он помолчал, стараясь овладеть собою. Через минуту он, по-видимому, спокойно обратился к Калузину:

— Говори все, что знаешь, что видел.

Калузин собрался с мыслями, выпил вина и начал:

— Когда уехал ты, князь, все сделал я сперва по порядку: собрал и нарядил людей, как ты приказал, сбегал к боярину Семену Васильевичу, а потом поехал в Кремль повидать пана Осмольского. Хоть и было поздно, да я знал их обычай, от царя придут, дома опять пируют. Пришел, а у ворот стрельцы, пир кончился у царя, и никого в Кремль не пускают и из него не выпускают, диву я дался, никогда того не бывало. И у всех ворот кремлевских стрельцы… Смутно мне стало. Вернулся я домой и спать не могу, двор обошел, на улицу вышел, рассвело… Вдруг услышал, в набат ударили у Ильи-пророка, на Ильинке, на Новгородском дворе. Думаю, пожар, что ли. А тут во все московские колокола ударили… Гул пошел по всей Москве.

Князь, бледный, со сдвинутыми бровями, слушал рассказ.

— И вот, Михаил Васильевич, — продолжал взволнованный Калузин, — высыпал народ… Крик, стон поднялся, поскакали конные, побродяги какие-то да острожники явились… Гляжу, скачет князь Иван Семеныч Куракин, за ним стрельцы, кричит: «Православные! В Кремль! Кремль горит! Ляхи царя и бояр бьют! Спасайте Димитрия Иваныча!» Тут загудел народ: «В Кремль! В Кремль! Бить нехристей…» Тут подумал я, князь, дом-то боярышни Головиной, почитай, чуть не в самом что ни на есть польском гнезде, долго ли до беды, спалят заодно…

Князь судорожно сжал серебряный кубок и погнул его края, но не проронил ни одного слова.

— Велел я тогда мигом собраться всем людям твоим, дом твой без призору оставил, прости, Михаил Васильевич, да и поехал к боярышне.

Князь тихо наклонил голову и ласково проговорил:

— Спасибо, Ваня.

Калузин вспыхнул от удовольствия.

— Не на чем, боярин… Едва доехали, там Семен Васильевич, людей-то у них и пятнадцати не набралось, а кругом уже словно ад преисподний. Сам знаешь, почитай, кругом вся царицына свита живет. Ох! Уж что было! Стреляют, кричат, дома занялись… Заперли ворота… Не трогали нас, а тут боярышня, как на грех, взглянула в окно, видит, женщина бежит с ребенком прямо к нашим воротам, гонятся за ней с ножами, а она, сердечная, ребеночка-то прижала к груди, задыхается, кричит: «Ратуйте, кто в Бога верует!» Боярышня стала сама не своя. Сбежала к нам, простоволосая, кричит: «Скорей, скорей открывай ворота!»

Горделивая улыбка скользнула по лицу Скопина.

— А Семен Васильевич и говорит: «Уйди, сестра, нас сожгут, перережут, коли впустим». Бросилась сама боярышня, крикнула только: «Стыдно, стыдно!» — да сразу калитку открыла и выбежала на улицу. А женщина уж и на ногах не держится. Обняла ее боярышня.

— А вы? — стремительно произнес князь.

— Да уж чего тут, все мы словно взбесились, сразу же распахнули ворота, кто в калитку не поспел, и унесли женщин. Вот тут-то и началось. Стала толпа в ворота ломиться, стрелять да эту полячку требовать. Семен Васильевич говорит: «Воля Божья! А ее не выдадим!» Целый час отбивались. Сколько уложили их… Потом ворота сломали, а тут, дай Бог здоровья, князь Черкасский со стрельцами. Воров разогнал, стрельцов оставил при нас. Потом я да Семен Васильевич во дворец поехали. Встретили дядю твоего Василия Ивановича. Стоит на коне во дворе с крестом и мечом и кричит: «Идите, дети, на вора, на еретика!..» — «Где царь?» — спрашиваем. Кто-то и кричит: «Издох еретик на Красной площади». Мы туда. Ах, боярин, — простонал Калузин, закрывая лицо руками, — не забыть мне того, что увидеть пришлось там… Положили они его, сердечного, на стол, на площади, бросили на грудь ему личину, а в руки дали дуду да волынку, а у ног его зарезанный Басманов…

— И он! — воскликнул Скопин. — А царица?

— Спаслась, говорят, — ответил Калузин. — Сколько ляхов полегло, и не счесть, по улицам валяются без погребенья… За час до полудня кончили резню… Кой-где только еще били литву.

Калузин замолчал. Молчал и князь, подавленный его рассказом. Многое в нем было для него не понятно. Участье дяди, неожиданность события. Отношение народа московского. А главное, пугало его сердце будущее родины.

— Кого же, Ваня, в цари прочат?.. — прервал князь молчание.

Калузин немного поколебался и тихо ответил:

— Князя Василия Ивановича Шуйского.

Скопин стремительно вскочил с места.

— Его! С такими руками! Или Бог проклял Русь! Нет, нет! Не его слабой голове носить венец царя! Не такое неверное сердце покроется царской багряницей! В Москву! Отдохни два часа. Через два часа я еду. Ложись в моей опочивальне. А теперь спасибо тебе, дорогой друг, — ласково сказал он, обнимая Ваню.

— Боярин, — проговорил взволнованно Калузин, — жизнь положу за тебя, Боярин, — через минуту добавил он, — кланяется тебе боярышня… а еще, боярин, пан Осмольский изрублен у покоев царских. Не хотел бежать.

Скопин перекрестился.

— Я знал, что он храбрый рыцарь.

С этими словами князь вышел, чтобы повидаться с матерью и сообщить ей о новых событиях.

— Великая смута настанет во всей земле русской, — сказала Марья Ефимовна, выслушав сына.

У ног ее сидела дура Агашка и жалобно выла.

— Молчи, дура! — произнесла княгиня. Агашка притихла.

— Матушка, через час или два я еду на Москву. Не годится дяде Василию на трон сесть, — начал Скопин.

— Не годится, — повторила княгиня. — Иди, Миша, на службу земле. Сложи голову, коли надо, не много таких сынов у нее, как ты, и нужны они ей.