Часы тянулись ужасающе медленно и тоскливо, солнце, наконец, начало опускаться за деревья в дальнем конце парка, в воздухе зависла густая пелена дыма, поднимающегося от разложенных солдатами костров.

С улицы до нас доносился топот солдатских сапог и стук конских копыт, все время слышались приказы, в глубине парка не переставая трубил горн, подпевая своему собрату, гудящему прямо под нашими окнами. Дети никак не могли заснуть, они вертелись в кроватках и звали то Матти, то Джоанну, которая, кое-как успокоив малышей, устремлялась к окну и с пылающим от негодования лицом сообщала мне о все новых бесчинствах врагов.

— Они собрали весь скот с полей и пастбищ, загнали в наспех сооруженный загон в парке и отделили молодых бычков. — Неожиданно она вскрикнула и полным возмущения голосом продолжала: — Они убили трех из них и уже разделывают туши у костра. А теперь загоняют овец.

До нас донеслось тревожное блеяние ягнят, мычание коров, и я вспомнила о пяти сотнях солдат, собравшихся внизу, и еще о многих сотнях на подходе из Лоствитила, и что всех их, а также и лошадей, надо кормить и поить, но вслух ничего не произнесла. Джоанна захлопнула окно, так как из-за дыма в комнате уже нечем стало дышать, а крики солдат и приказы офицеров сливались в противный одуряющий гул. Солнце, наконец, село в тусклые красноватые облака, и по полу заскользили длинные тени.

Около половины девятого Матти принесла нам одну-единственную тарелку с небольшим куском пирога и кувшин с водой. Губы ее были мрачно сжаты.

— Это вам на двоих, — сказала она. — Миссис Рэшли и леди Кортни получили столько же. Леди Кортни готовит бульон для детей на завтра, на случай, если они не дадут нам яиц.

У меня не было аппетита, поэтому Джоанна съела весь пирог. Я же могла думать только об одном: прошло уже почти пять часов, как ее муж и сын Ричарда спрятались в контрфорсе. Матти принесла свечи, вслед за этим пришли Элис и Мери, чтобы пожелать нам доброй ночи. Бедняжка Мери из-за волнений и тревоги выглядела сильно постаревшей, под глазами у нее залегли глубокие тени.

— Они рубят деревья в саду, — сказала она. — Я сама видела, как они пилили ветки и обрывали недозрелые плоды. Я послала записку лорду Робартсу, но он не ответил. А слугам они заявили, чтобы те завтра отправлялись убирать зерно: ячмень на восемнадцати акрах и пшеницу с Большого луга. Но ведь хлеба не созрели, до жатвы еще три недели.

По щекам у нее побежали слезы, она повернулась к Джоанне.

— Почему же нет Джона? — произнесла она с упреком. — Почему он не защищает дом своего отца?

— Если бы Джон и был тут, он все равно ничего бы не смог поделать, — быстро сказала я, не дав Джоанне броситься на защиту мужа. — Как ты не поймешь, Мери, идет война. Это творится сейчас по всей Англии, просто мы в Корнуолле впервые столкнулись с этим.

Пока я говорила, во дворе раздался солдатский гогот, и прямо к нашим окнам взметнулись языки пламени: солдаты жарили быка на площадке рядом с задним двором, а так как искать дрова им было лень, они сорвали двери с маслобойни и пекарни, разбили их и теперь швыряли в костер.

— В галерее на обеде присутствовало больше тридцати офицеров, — спокойно заметила Элис. — Мы видели, как после еды они прогуливались на террасе перед домом. Один или два из них — корнуэльцы, я встречала их до войны, но большинство мне незнакомы.

— Говорят, граф Эссекс уже в Фой, — сказала Джоанна, — а свой штаб он расположил в Плейсе. Только не знаю, правда ли это.

— Семья Треффи не пострадает, — с горечью заметила Мери. — У них полно родственников, сражающихся на стороне парламента. Думаю, Бриджит нечего опасаться, что ее чуланы и закрома так бесстыдно разграбят, как наши.

— Пойдем спать, мама, — ласково сказала Элис. — Онор права, зачем переживать. Пока что с нами ничего плохого не случилось, и если отец и Питер целы и невредимы, то чего же еще желать.

Они отправились к себе, Джоанна и дети ушли в соседнюю комнату, а Матти, не подозревавшая о моей тревоге, стала готовить меня ко сну.

— Сегодня я кое-что обнаружила, — произнесла она мрачно, расчесывая мне волосы.

— Что же, Матти?

— Миссис Денис не утратила своей тяги к джентльменам. Я не ответила, ожидая продолжения.

— И вы, и все другие леди, и миссис Соул, и Спарки получили на ужин лишь пирог, а вот миссис Денис наверх отнесли жареную говядину, бургундское, и на подносе стояло два прибора. Кстати, детей она запихнула в гардеробную и дала им одного цыпленка на двоих.

Мне пришло в голову, что страсть Матти подслушивать и совать нос во все дела может в ближайшем будущем сослужить нам хорошую службу.

— И кто же этот счастливчик, который удостоился чести обедать с миссис Денис?

— Сам лорд Робартс, — торжественно возвестила Матти. Мои подозрения переросли в уверенность. Совсем неспроста Гартред заявилась в Менабилли после двадцати пяти лет отсутствия. У нее что-то было на уме.

— Что ж, лорд Робартс недурен, — заметила я. — Думаю, стоит пригласить его как-нибудь к себе, погрызем вместе холодного пирога.

Матти фыркнула и отнесла меня в постель.

— Хотела бы я поглядеть на лицо сэра Ричарда, если вы начнете такое вытворять, — сказала она.

— Сэр Ричард не будет против, — ответила я, — когда узнает, что я сделала это не из прихоти, а ради пользы дела.

Я старалась казаться беззаботной, но когда она, задув свечи, ушла к себе и я осталась в комнате одна, нервы мои были напряжены до предела. Пламя костра под окнами постепенно угасло, крики и смех прекратились, так же как топот, стук копыт и позывные горна. Часы на башне пробили десять, потом одиннадцать, затем полночь. В доме все стихло: успокоились и домочадцы, и враги. В четверть первого издалека донесся собачий вой, и сразу же, словно это послужило сигналом, я почувствовала, как потянуло в комнате холодом. Я села в постели и замерла. Сквозняк не прекращался, ледяной поток шел от гобелена в углу.

— Джон, — прошептала я, — Джон.

Из-за гобелена раздался шорох, будто скреблась мышь, потом осторожно, очень медленно показалась рука, отодвинула ковер в сторону, из отверстия появилась маленькая фигурка, и, упав на четвереньки, стала пробираться к моей постели.

— Это я, Онор, — услышала я, и тут же меня коснулась холодная и влажная, словно лягушачья лапка, ручка. Темная фигурка забралась на постель и, дрожащая и жалкая, легла рядом.

Это был Дик, по-прежнему одетый в свое мокрое, липкое платье. От страха и усталости мальчик принялся беззвучно плакать.

Я прижала его к себе, стараясь согреть, и когда он немного успокоился, спросила:

— Где Джон?

— Внизу в каморке. Мы сидели там и ждали, час за часом, а вы все не давали сигнала. Я хотел вернуться, но мистер Рэшли мне не позволил. — Он снова начал всхлипывать, и я на всякий случай накрыла его с головой покрывалом.

— Он потерял сознание, — продолжал мальчик, — и лежит на ступенях, обхватив голову руками, а я взялся за длинную веревку, свисающую над лестницей, и потянул. Каменная дверь поддалась, и я оказался здесь. Мне все равно, я больше не могу там оставаться, Онор, там темно и душно, как в могиле.

Он все еще дрожал, уткнувшись носом в мое плечо, а я лежала и думала, что же мне теперь делать: вызвать Джоанну и довериться ей, выдав, таким образом, секрет, или дождаться, пока Дик успокоится, и отослать его обратно, дав с собой свечу, чтобы он помог Джону. И пока я раздумывала, с бьющимся сердцем прислушиваясь к малейшему шороху, до моего слуха вдруг донесся непонятный шум — кто-то прокрался на цыпочках по коридору к моей двери, взялся за ручку, потом, поняв, что дверь заперта, отпустил ее, помешкал с минуту; затем шаги начали удаляться, и я уловила замирающий вдали шорох платья. Кто-то под покровом ночи наведался ко мне, и этот кто-то — женщина!

Я лежала, не шевелясь и крепко прижимая к себе спящего мальчика. Часы на башне пробили один раз, потом два, три…

На рассвете, когда сквозь ставни забрезжили первые сероватые полосы света, я разбудила Дика, который так и проспал всю ночь словно младенец, положив голову мне на плечо. Какое-то время он удивленно моргал глазами, ничего не соображая, а когда наконец вспомнил, где он и что с ним, я попросила его зажечь свечу и пробраться обратно в каморку. Меня не оставляла тревога, что из-за недостатка воздуха с Джоном могло что-то случиться, ведь он от природы был довольно болезненным. Никогда еще, за все шестнадцать лет, как я превратилась в калеку, не сожалела я так горько, что не могу владеть ногами. Через несколько минут Дик вернулся, его маленькое личико в неверном утреннем свете казалось бескровным, словно лицо призрака.