— Тихо, орёлики, порядок… Так же нельзя, рёбра поломаете, — говорил он, расстёгивая лямки парашюта и стаскивая с головы меховой, пропотевший на лбу шлемофон. — Курнуть дайте, мальчики!

Добрый десяток портсигаров немедленно протянулся к нему. Майор закурил и стал рассказывать:

— Под конец боя вырвался я из свалки. Хотел вас собрать, да сам был атакован. Свалился на меня стервец со стороны солнца; у него высота, скорость — все преимущества. Пилотировал к тому же он крепко. Словом, пришлось потрудиться. Кручусь, думаю: дрянь дело, горючки мало, а он всё дальше за линию фронта тянет.

Знаю, из боя выходить надо, а не выхожу: характер не позволяет — это одно, да и не очень он даёт выйти — жмёт. Кручусь, сам себя уговариваю: ну, ещё малость, ещё чуточку. Так и уговорил. Достал его на правом боевом и завалил. Завалил, огляделся — один.

Тут уж думать некогда. Потянул на свою территорию. Линию фронта прошёл. Бензина совсем не остаётся — вот-вот мотор сдохнет. Кручу головой — ищу, куда сесть. Местность вокруг открытая — и здесь, кажется, хорошо, а там, вроде, ещё лучше. Заметил на дороге автоколонну: конечно, всё не одному в степи загорать, прицелился, подрассчитал поточней и поправее шоссе, прямо у головной машины, приземлился. Бегут ко мне люди, автоматами машут, кричат что-то — что, не разберу. Сначала заминка вышла: выясняли, свой я или чужой. А как установили, что свой, так сразу спрашивают:

«Помощь требуется? Мы для вас, товарищ лётчик, всё сделаем, только скажите».

«Какая тут помощь, — говорю, — домой добираться надо».

«А лететь, что ж, не можете?»

«Не на чём мне лететь — бензин весь».

«Ну, а самолёт исправен? Долетите?»

Что за любопытный народ, думаю, и не очень дипломатично отвечаю:

«Исправен…»

«Тогда, товарищ лётчик, порядочек. Мы танкистам бензин везём. Выручим, подзаправим. Насчет октана не беспокойтесь: бензин — высший сорт, лучшего и не бывает».

Заправили они мне машину, пожелали удачи, фуражками на прощанье помахали.

Вот так я и притопал…

Вечером мы собрались отпраздновать удачу майора Шарова. Лёша Кабанов, наш полковой поэт, приготовил звучный рифмованный тост. Точно я уже не помню, что он там написал, но знаю наверняка, что речь шла о счастье в бою, о победе, о вечной молодости и истребительской дерзости. Начинался тост, кажется, так:

Но все его звонкие слова остались непроизнесёнными. Первым поднялся Шаров, задумчиво посмотрел на свой стакан и сказал негромко, совсем просто:

— Я пью за танкистов.

Он вылетел на Ладогу штурмовать катера и не вернулся. Шесть дней о судьбе капитана Высоцкого можно было только гадать. Звонили по телефону на все соседние аэродромы, раз десять вылетали на поиски, связывались по радио с моряками флотилии — напрасно: следы не обнаружились. Видно, пропал капитан, в воду канул.

Эх, капитан, капитан! Какой лётчик был, товарищ какой! Да что делать — война.

Записали в журнал боевых действий части: «Пропал без вести», и прекратили поиски.

А на седьмой день наземники прислали связного.

— В лесу найдена разбитая машина, — сказал он. — Вот смотрите где, — и развернул карту.

Немедленно в лес выехала специальная комиссия. На месте катастрофы свидетелей не оказалось. Нам пришлось постепенно, шаг за шагом, по мельчайшим деталям окружающих предметов, путём анализа и сравнений, восстанавливать картину катастрофы.

Мы фотографировали просеку, измеряли пробоины в бензобаке, рассматривали разбитую осколками приборную доску. Доктор исследовал тело Высоцкого.

Комиссия старалась не упустить ни одной детали. Постепенно восстанавливалась последовательность событий…

Из пробитого бака вытек бензин — мотор заглох. Внизу лежал лес. До самого горизонта — вековой, могучий сосняк.

Высоцкий выключил зажигание и, не выпуская шасси, подвел машину к тёмно-зёленым могучим кронам так, будто это были вовсе не кроны, а обычное лётное поле. Винт ударил по хвое, и высоко, как ракета, взметнулся игольчатый дождь. Кругом отчаянно затрещало.

Разбрасывая птичьи гнёзда, ломая ветки, круша вершины, вырубая просеку, машина теряла скорость.

Всё могло кончиться хорошо.

Да, могло, но не кончилось. На пути капитана встал красновато-оранжевый ствол; он был выше своих соседей и оказался намного крепче их. Дерево вспороло борт самолёта, вошло в кабину, остановило движение.

Вокруг стало сразу тихо — до звона в ушах, до головокружения.

Потревоженный было могучий сосняк замер, затих. Прозрачная тишина обступила машину. Безмолвие и одиночество, казалось, захлестнули весь мир.

Высоцкий хотел пошевельнуться, но не смог. Сосна прижала ногу к трубчатой металлической ферме фюзеляжа, схватила её, словно капкан.

Плохо дело, капитан! Кругом ни души, а ствол толщиной телеграфному столбу не уступит. Ногу не вырвать — совсем беда.

На выстрелы никто не откликался. Линия фронта проходила в стороне. Капитан вытащил из ножен финку и начал пилить дерево. Легко облетела желтовая шелуха тонкой вершинной коры, заслезился ствол по надрезу и зажал свежими упругими волокнами потеплевшую было сталь.

Высоцкий пилил день за днём; его мучили и голод и жажда. Еда была рядом, она лежала за спинкой пилотского сиденья, упакованная в специальный фанерный ящик, но он не мог дотянуться до бортпайка: не пускала сосна.

Начали отекать ноги, всё чаще немели руки, потом наступила слабость.

О чём думал в те часы капитан, что он пережил?

Ствол поддался только наполовину, когда он случайно выронил нож. Капитан нагнулся, чтобы поднять его, и больше не выпрямился.

Даже самый железный человек не может долго продержаться на одной воле, человек должен есть и пить… На холодных губах мёртвого капитана осталось несколько ржавых крошек сосновой коры… Его убил голод.

Капитан, капитан! Бои, зенитное крещение, бомбёжки прошел, половину войны, а тут…

Нет больше Высоцкого. Светлая ему память! А карту, его обыкновенную полётную пятикилометровку, недаром хранят товарищи. Хранят для тех, кто ещё придёт в Военно-Воздушные силы. Пусть они прочтут надпись, по-видимому перед самым концом сделанную дрожащей рукой капитана:

«Дрался. «Месс» сбил. Сделал всё, что мог, значит прожил достаточно.

Выс…»

По избитым войной дорогам к линии фронта спешили танки, подтягивалась артиллерия — шла подготовка к наступлению. С фронтового аэродрома меня вызвали в штаб соединения. Дело было уже под вечер. Лететь предстояло недалеко, явиться к начальству требовалось срочно.

Механик быстро подготовил связной «ПО-2», и я стартовал. Вытянутые синеватые контуры леса лежали на моём пути; справа от маршрута, холодно поблёскивая, чуть дымя вечерним туманом, петляла река. Привычно журчал мотор. Линия фронта проходила совсем близко, километрах в десяти — двенадцати. Помня об этом, я не поднимался выше ста метров.

Я спешил… если можно спешить на машине, с трудом набирающей скорость 130 километров в час. Всё шло обычно до тех пор, пока надо мной не промелькнула косая тёмная тень и где- то совсем близко не пролетела красная пулемётная трасса.

Откуда появился этот шальной «Месс» и как он сумел заметить мой тщательно закамуфлированный «ПО-2»? Этого я и по сей день не знаю. А тогда мне и вовсе не до размышлений было: надо уходить, изворачиваясь и ловча.

Уходить! Легко сказать — уходить! Когда скорость противника в шесть раз больше твоей, когда у него пулемёты и пушка на борту, а ты весь в фанере и полотне — это совсем не так просто. Но авиация — не арифметика, и не всегда в бою шестьсот в шесть раз больше ста…