С Пономаревой мы нормально слетались, материальная часть не подводила. Внешне задания выглядели даже проще, чем прежде. Подобных северному происшествию, когда приземляться пришлось на ощупь, не случалось. А беспокойство с каждым днем нарастало, и Валя, я чувствовал это тоже, ощущает себя не в своей тарелке, хотя и не ропщет. Летать на новой ЛЛ ей нравилось.
Не помню уже, что послужило поводом для обращения к Коменданту, но разговор состоялся.
— Мне бы хотелось понять, — никак не называя Коменданта, сказал я: — что мы возим в контейнерах? Почему некоторые мне не позволяют возвращать на базу, а приказывают сбрасывать в океан? Вообще, во что превратилась программа воздействия на облака? Вы можете ввести меня в курс дела?
— Программа воздействия на облака, — спокойно ответил Комендант, — ни во что не превратилась. Она несколько расширилась. Состав реагентов, вы же понимаете, строго секретный, и это не в моих полномочиях, да откровенно говоря, и выше моих возможностей, как-то комментировать. Да и на что вам лишняя осведомленность, вы же не химик…
Расквартированы мы были в подземных бункерах, дневной свет в них отсутствовал, а в остальном жилище было более чем комфортабельное. Хорошая мебель, ковры. Каждый получил по отдельной «норе» площадью метров в двадцать пять или даже чуть больше. Душ, горячая вода — все как полагается.
Почему-то запомнилось — в тот день, когда я пытался объясниться с Комендантом, вечерком ко мне постучалась Валя. Я, пожалуй, уже в третий раз перечитывал «Прощай оружие» и, как всегда, погружаясь в особенный мир Хемингуэя, испытывал щемящее чувство тоски. К тому времени, мы с Валей были на ты двусторонне, не слишком церемонились, как и полагается в слетанном экипаже.
— Ты ходил к коменданту? И что?
— Да ровным счетом ничего, одно блеяние…
— Как это понимать?
— Именно так и понимать, от прямого ответа на мои вопросы он уклонился, но я думаю, что этот разговор найдет свое отражение в отчетах, которые он посылает на большую землю.
— Что же получается, нас ни в чем не обвинили, не судили, а держат в тюрьме? За что? И какой срок нам предстоит мотать? Наверняка этот наш разговор прослушивается и фиксируется, поэтому я обращаюсь к тем, кто меня прослушивает: ответьте, имею ли я право слетать в Москву, например? Хотите знать для чего? Отвечаю: я — живой человек и испытываю естественное желание побыть с небезразличным мне человеком противоположного пола. Когда нас командировали сюда, никто не предупредил — в монастырь летите…
Валя говорила довольно долго, потом, обратись ко мне, выдохнула с ожесточением:
— Максим, я же на самом деле живая, со всеми естественными для живого человека желаниями!
— И я, Валюта, живой. Стоит ли так сильно расстраиваться, подруга, в мире нет таких крепостей, которые бы нельзя было взять штурмом, но лучше — уговорами! Перебью здесь мое повествование и забегу на сутки вперед. На другой день, возвратясь из очередного полета, мы обнаружили: и в моей и в Валиной комнате постели заменили на двуспальные, похоже, местного производства. Ясно: комендант не только, услышал, комендант еще и внял.
— Ну, спасибо доброму барину! — озорно объявила Валя и, повалившись на кровать, распорядилась, — иди сюда, Максим…
Выждав некоторое время, я снова направился к Коменданту.
— Каким образом я мог бы снестись с Руководителем, который нанял меня на работу и заслал сюда, я имею в виду Дмитрия Васильевича? Он говорил, что я могу в случае необходимости обращаться к нему в любое время?
— Понято, — Сказал Комендант, — подумаем.
— Подумаете или доложите? Учтите, я все-таки летаю…
— Не говорите глупостей, — оборвал меня Комендант, — вы, конечно летаете, но никуда улететь не можете. Вас непрерывно ведут локаторы, Робино, и, если цель выйдет за рамки назначенного маршрута, она будет немедленно уничтожена. Могу раскрыть вам один секрет — для этого нам не требуются ни зенитные установки, ни самонаводящиеся ракеты, наше специальное оружие достает любую цель, и поражает ее на любой высоте с вероятностью порядка девяносто восьми процентов. А что касается вашего желания, оно будет передано Дмитрию Васильевичу. Через мое непосредственное начальство, разумеется.
Что ж получается, похоже нас перепродали. Опять? Похоже, «Толстый» всего лишь поставщик персонала, приставленного к этой чертовой химии. Рассуждая таким образом, я сделал заключение: мы сбрасываем в облака что-то, воздушные потоки несут это что-то на какую-то достаточно большую область, где это что-то осаждается, выпадает на головы людей, животных, на водоемы, поля, словом, на все живое и неживое. И поди узнай, кто же тихой сапой без взрывов, ракетных ударов и прочих эффектов вывел из строя целую страну… Мне сделалось страшно. Не за себя, понятно: я с молодых лет заложник; страшно за людей, особенно за ребятишек. Неужели я не ошибаюсь, неужели дело зашло так далеко и борьба с градобитием оказалась всего лишь легкой разминкой; Не-е-ет, такая работа не для меня. Но придется подождать, посмотрим, куда вывезет нас судьба-злодейка.
Я очень ждал хоть какого-нибудь известия от «Толстого». Мне представлялось, что разговор с ним может как-то изменить наше положение. Хотя… хотя, если рассуждать беспристрастно, на что мы могли жаловаться? Если мы живем, что называется, как у Христа за пазухой, как толковать о бытовой стороне существования? Подобным комфортом в Америке я не пользовался. Совершенно невозможно было понять, откуда что берется. Чужие самолеты на нашу полосу не садились, судов у причала я ни разу не видел. Но кормили нас свежим, явно не мороженым мясом, подавали виноград, который на этой широте расти не мог… Если мне требовалась, допустим, новая рубашка или свитер — пожалуйста! Надо было сделать заявку, указать, чего я хочу, какого размера, цвета и прочая. В самый короткий срок заказ доставляли всегда в утроенном или даже учетверенном комплекте — для выбора.
А полеты? Так какие тут выдвигать претензии? Собственно и в Москве наша работа мало чем отличалась от теперешней. Здесь нам предоставлялась полная свобода действий. Никакой бумажной формалистики не было. Накануне летного дня Комендант вручал готовый полетный лист, в нем четко и всегда технически безукоризненно грамотно указывалось, что следует выполнить, какая погода желательна, какая — допустима. Выполнив задание, мы писали краткий отчет, наши мальчики-экспериментаторы прикладывали записи своих самопишущих приборов, и все это сдавалось Коменданту.
Так сказать для души я мог заказывать и получать любые книги. У нас раньше, чем на большой земле, появился телевизор. Правда избирательность этой новинки, как я понимаю, ограничивалась не столько дальностью приема, сколько какими-то высшими соображениями нашего политического начальства. Правда уже тогда я мог свободно «вызывать» на экран изображение свежих номеров «Правды», «Известий», «Красной звезды». Шрифт, благодаря увеличению, читался легко, любую статью можно было приблизить и остановить, как мне вздумается.
Помню Комендант, с некоторых пор старавшийся держаться с нами не слишком официально, спросил:
— Ну, как, Робино, культуры хватает?
— Смотря какой.
— Гастролей Большого театра или Мариинки обещать не могу, но скажите, чего бы все-таки вам хотелось?
— Вот полетать бы на спортивном самолетике, чтобы без гермошлема, без высотного костюма, вольно так полетать для собственного удовольствия, на пилотаж…
— И это вы относите к культурным развлечениям? Странно.
— Почему же странно, если для души?
И пусть на самом деле это никому не покажется удивительным. Налетавшись на реактивной технике, в герметических кабинах, упакованным в высотные доспехи, я постоянно скучал по старому, доброму аэроклубному самолетику с его открытой кабиной, когда в полете тебя со всех сторон обдувает ветром, доносящим на высоту запахи земли… Тогда я пилотировал вместе с машиной, а вот когда пришло время высоких скоростей, справедливо будет отметить — пилотировать мы стали скорее — в самолете. Улавливаете разницу? Летчики становятся скорее операторами, диспетчерами при технике, нежели пилотами и «руки-крылья» — только слова из забытой песни.
