Дальнейшие события разворачиваются быстро. «Лбы» берут по два пистолета каждый. И я впервые вижу, как под пиджаком, у подмышки подвешивается кобура, а второй пистолет исчезает за брючным ремнем. Ну, чистое кино. А мне, не забывай, всего семнадцать лет!

Кто его знает, была то инсценировка, рассчитанная на охмурение мальчишки, или детективам так на самом деле полагается вести себя, судить не берусь, не авторитетен. Одно думаю. «Сам» почуял, как меня колыхнуло это представление, потому что вдруг сказал:

— Ладно ступай пока, сынок, — чувствуешь, какое обращение — не гражданин хороший, не молодой человек или еще как-нибудь, а — сынок, — ступай, подумай, вот тебе мой телефончик, — на бумажке был написан номер и его имя и отчество, — подумай и позвони. А это расписка о неразглашении. Не обижайся, таков порядок. Черкни внизу, что об ответственности предупрежден и болтать, где и зачем был не будешь.

Дальше оказываюсь на вольном воздухе, в скверике, что когда-то зеленел около нашего районного ЗАГСа, усаживаюсь на неопределенного цвета скамейку и начинаю соображать. Туго это у меня получается: в голове разухабистая музыка звучит и нижутся одно к одному слова: болтай — не болтай, шалтай, мордухай, ай-ай-ай-я-яй, не забывай… Что бы такая ерунда могла значить? Почему болтай не болтай вцепилось в меня бульдожьей хваткой?! Медленно доходит: он сказал «не болтай». Сам! А если я болтаю во сне и наяву, если я болтун от рождения? Это же диагноз! Нет, тогда, на обшарпанной лавочке, всего до конца я еще не додумал, но зарубочка на памяти получилась.

Бумажку с телефоном «Самого» я казнил самым безжалостным образом — сперва сжег, потом пепел спустил в сортир. Для чего? На всякий случай, чтобы вдруг не позвонить «Самому». И не надо улыбаться! Разве так не случается — не хочу, не хочу, не хочу, даже не помышляю, и нате вам, — бац, женился… или что-нибудь еще в таком роде выкинул — крупноубыточное? Примеров сколько угодно.

А жизнь хромала себе дальше.

В техникум ходить надо, в аэроклуб — охота, и гребную секцию бросать жалко. А тут еще Галька… Врать не в моих привычках, поэтому не буду напускать туману и делать вид, будто тот поход к Валерусу я начисто выкинул из головы и живу себе, как жил. Все помнил: и лисью морду Валеруса и как он меня заманил в свое заведение, и молодцов — один с фиксой, другой — без. И «Самого» тем более помнил, и где-то едва ли не печенкой ощущал тревогу. Не-е-ет, бяка еще не кончилась. Продолжение следует.

Прошло время, на меня навалились новые психнагруз-ки. В аэроклубе мы готовились к парашютным прыжкам. Это вовсе не сахар — прыгать, особенно в первый раз. С одной стороны охота себя испытать, а с другой — жим-жим где-то в кишках: никуда не деться — страшно… К тому времени я был свидетелем, как с плоскости учебного самолетика свалился темным комком человек и падал, и падал, и падал, а за ним трепался белым шлейфом нераскрывшийся толком купол… И был удар о зеленую землю, сопровождавшийся звуком, как мне показалось, гигантского мокрого шлепка.

Мало этих переживаний, так еще Галька добавляла. Нацелуешься с ней — губы, как вареники вздутые, намучаешься в первой готовности ее лапать и — полное атанде! «Запевай веселей, запевала эту песенку юных бойцов…» Она шепчет: «Ты, что не понимаешь, от этого же дети бывают?» Правильно, конечно, но разве мне легче такое слышать?

И как раз в это время получаю повестку: «настоящим предлагается вам… явиться в комнату номер восемь, к четырнадцати ноль-ноль… Вот, сбывается. Что? А то — складываю тренировочный парашют, пересчитываю стропы, а где-то в стороне от укладочного стола мерещится хитроватый профиль Валеруса и вроде слышится его голос: «Проверь пятую стропу». Или — тискаю Гальку, расстегиваю на ней пуговицы, вдруг чудится будто за спиной стоит и посмеивается лоб со сверкающей фиксой на переднем зубе…

Кто не жил в то окаянное время, когда люди исчезали, как привидения, тому трудно поверить — целое поколение было инфицировано страхом, мы все решительно испытали такое, чего и врагу не пожелаешь.

В назначенный день к 14.00 явился в комнату № 8.

Валерус был почему-то в форме. В его знаках различия я не разобрался, но понял или скорее почувствовал — чин у Валеруса, где-то на уровне коленок, если «Сам» свое ведомственное достоинство держит на высоте груди. Валерус сказал строго:

— Сейчас тебя примет «Сам». Имей в виду: у него десять минут зарезервированы на тебя, так что давай без манной каши…

— А с горчицей можно?

— Кончай шутить, Рабинович! Надо все-таки соображать, где мы находимся.

Как и в прошлый раз он собственноручно привел меня в начальственный кабинет. Интерьер сохранился в прежнем виде. Пистолетный шкаф, как я заметил, был опечатан. «Сам» вроде никуда не торопился, даже чаю с лимоном мне предложил. Расспрашивает про маму, папу, про успехи в аэроклубе, спрашивает, как дела в техникуме? Разговор звучит совершенно по-родственному, пока он не выговаривает внезапно:

— Ну?

— Сорок три. — Говорю я в ответ.

— Что — сорок три?

— А, что, извините, — ну?

Молчит. И я не спешу солировать, жду, что произойдет дальше. Кишки малость похолодели, во рту слегка пересохло. Вижу, «Сам» делает над собой усилие, чтобы не шваркнуть кулаком по столу, не рявкнуть на меня, и сдержанно так интересуется:

— Да или нет?

— Нет, — молча мотаю я головой из стороны в сторону.

— Почему?

— Мне стыдно…

— Что тебе стыдно?

— …Сказать.

— Не понимаю, — тихо говорит «Сам», — мы хотим оказать тебе доверие, большое доверие, сынок. А ты? Если говоришь нет, то, надо думать, у тебя должна быть серьезная причина. Правильно?

— Причина есть.

— Какая?

— Мне стыдно. — Ну, соображаю я, кажется, пора, а то недолго и перестараться. Делаю рожу, если не последнего дурачка на деревне, то — предпоследнего, хлопаю ресницами и, заикаясь, спрашиваю:

— А вы никому не расскажете?

— Что? — Изумляется «Сам».

— Ну-у-у, то, что я вам открою?

Сам в ответ улыбается, стукает себя кулаком в грудь:

— Могила, будь спокоен.

— Мне стыдно, — я показываю, чтобы он пригнулся, — я по секрету… на ушко…

Наверное со стороны это выглядело достаточно юмористически — перегнувшись через стол, «Сам» склоняется ко мне ухом, а я быстро-быстро нашептываю ему свою «тайну».

Спокойно, не ерзай от нетерпения, не пытайся угадать, что я мог шепнуть ему такого. Обещал — расскажу. Я популярно объяснил Самому, что болен, страдаю, извините, недержанием…

— Ссышься? — растерянно спросил он.

— Нет, у меня недержание речи. Треплюсь я, обязательно должен раззвонить все, что только узнаю. Меня к невропатологу уже водили, велели лечиться… но пока слабо помогает, вроде даже хуже делается… — Я вру и чувствую — меня охватывает вдохновение, жалею себя. Вот приходится отказываться от такого важного предложения… но я честный человек и не могу вас обманывать… У меня даже слезы на глаза наворачиваются.

— Ладно. — Хмуро говорит «Сам». — Пока иди, мы подумаем, как тебе помочь.

Прощаюсь и ухожу встревоженным. Они еще будут думать? А вдруг придумают, как мне «помочь»?

Это заведение я вспоминал долго, даже очень долго, и это не способствовало укреплению мужества. А теперь, мне кажется, можно и выдать кое-что из военных мемуаров.

A.M.: Больше с той организацией ты уже не встречался? Они действительно о тебе забыли?

АВТОР: Не гони лошадей! Все в свое время. Пока слушай про дела военные.

Аэроклуб мне закончить не удалось. Кто виноват? Исключительно немец виноват! Я уже заканчивал вывозную программу, инструктор собирался меня выпускать в самостоятельный полет, когда немцу приспичило начать войну, и меня моментально определили в авиационные механики: с техникумом я успел только-только расправиться.

Как началось, загремело и поперло по нашей земле, рассказывать не стану, все уже давно и без меня известно. А вот конкретную картину нарисую.