Мне сильно облегчила существование Америка. Там о кратком курсе не вспоминали. Правда потом, по возвращении домой, пришлось наверстывать упущенное. И вот, наверстывая, я едва не загремел. А все из-за одного только легкомысленного вопроса, который дернул меня черт задать, задать замполиту, руководившему семинаром. Я спросил: «При социализме — от каждого по способностям и каждому по труду, а при коммунизме — от каждого тоже по способностям, но каждому — по потребностям? Я правильно понимаю? Тогда скажите, не может ли получиться так, что потребности бездельника и паразита окажутся в десять раз выше, чем у честного труженика».
Что тут началось! Меня едва не съели — как посмел сомневаться?! Всем, мол, ясно, ему одному не ясно… почему?
Ладно, надо, наверное, все-таки про дело рассказывать. На чем мы остановились в последний раз? Ну, да — проверка техники пилотирования у Пономаревой.
Прошло сколько-то времени, зовет Александров. Как успехи? Докладываю — летает Пономарева нормально, если есть решение выпустить ее на большой машине, уверен, особого труда это не составит. Тут Александров глубоко вздыхает и поворачивает разговор в самом неожиданном для меня направлении.
— Знаете, Робино, я в институте вместе с Генеральным одновременно учился. Особой дружбы между нами не было, но, можно сказать, приятельствовали. По характеру он — лидер, таким, думаю, уродился, а я — ведомый. И, когда спустя годы, Михаил Ильич пригласил меня под свое крыло, я ни одной минуты не колебался. Работали мы дружно и долгое время вполне успешно, а потом началось охлаждение. И с чего? После первого знаменитого, широко разрекламированного перелета Чкалова, закончившегося посадкой на острове Удд, переименованном позже в остров Чкалов, я в присутствии Генерального, высказался в таком духе — меня несколько удивляет шумиха, поднятая вокруг этого перелета. Верно, маршрут был длиннейший и сложнейший, но закончился он, если называть вещи своими именами, все-таки вынужденной посадкой вне аэродрома…
Пока Александров в подробностях излагал свои давние огорчения, последовавшие за проявлением вольнодумства, я впервые в жизни стал соображать — а как прошла первая попытка Леваневского перескочить через Северный полюс в Америку? Он вернулся в район Ленинграда, объявив рекордный самолет для такого перелета непригодным… Позже, сменив одномоторную машину на четырехмоторную, он улетел и не вернулся, затерялся во льдах… И не так уж гладко, что называется, как по нотам, прошел перелет Чкалова из Москвы в Соединенные Штаты — рекорда дальности не получилось, присели наши там, где их никто не ждал. И Коккинаки завершил свой беспосадочный перелет через Атлантику не лучшим образом — упал на острове Мискоу, малость не дотянул до Нью-Йорка. А о перелете женского экипажа из столицы на Дальний Восток и говорить нечего. Дамы завалились в тайге, еда не потеряв штурмана, выпрыгнувшую с парашютом по команде командира корабля… Нет-нет, я вовсе не осуждаю летчиков, они-то как раз делали все, что было возможно при той технической оснащенности, чтобы прославить отечество. Думал я в кабинете Александрова не столько о коллегах, я хотел понять, откуда у нас такое пристрастие к самовосхвалению, к фанфаронству: мы первые, мы самые… мы единственные… и единственные ли? Даже стыдно.
К действительности меня вернул Александров. — Значит летные возможности Пономаревой вы оцениваете положительно?
— Вы считаете разумным готовить ее к рекордному полету на большой машине, ориентируя сперва на побитие рекорда скорости, а потом — на подъемы с контрольным грузом на высоту?
— Возможным — считаю, а что касается разумным или нет — извините, об этом мне судить не по рангу.
— Как так — не по рангу? Не прибедняйтесь, Робино, не разводите дипломатию. Я бы сам рад отбрехаться от этой мороки, но Михаил Ильич не отступит, никаких доводов слушать не станет. Ему подавай бабу-рекордсменку. Он лучше всех ведь понимает — мужской рекорд сегодня нам при всем старании не вытянуть, а вот женский мы побить можем. Наша фирма уже давненько не красовалась в газетах, мы свой народ уже порядочно не представляли к правительственным наградам, все это Михаил Ильич прикинул и решительно требует — давай!
Что я мог сказать Александрову, так неожиданно разоткровенничавшемуся со мной?
Рекорд рекорду — рознь. Когда есть возможность подняться пусть даже на малую ступеньку авиационных достижений, регистрируемых ФАИ, благодаря новой технике, наверное, стоит показывать товар лицом. Вот, мол, тот уровень, на который пора равняться всем, еще не таким большим молодцам, как мы. Но если рекордные показатели достигаются, так сказать, искусственно — рисково форсированными двигателями, или сверхразумным снижением веса конструкции, хоть результат и будет, возможно, засчитан рекордным, по существу, я думаю, это все-таки туфта и дорогостоящая липа, это пыль в глаза доверчивым людям. А сказал я коротко:
— Если партия прикажет, комсомол ответит: «Есть!»
Повторяю, был я беспартийным, из комсомольского возраста давно вышел, но строчка из популярной песни вполне отвечала на вопрос, который закрывать от своего имени не хотелось.
Александров отпустил меня с напутствием подработать вместе с Игорем Александровичем теоретическую и летную программу Пономаревой. Последнее, что он сказал тогда:
— Вести Пономареву непосредственно придется вам, Робино. Игорь Александрович перегружен и в ближайшее время ему предстоит еще загрузиться.
Причин возражать у меня не было. Хотя я никогда никого не учил, нигде в серьезных инструкторах не числился, это меня, самозванца, не смущало. Из общения с теми, кто на разных этапах учил меня, я сделал несколько, думаю, важных выводов: учишь — не ругай, будь терпелив; покажи, как надо, раз и два, если мало — еще, хоть пять раз… И похвали, и сумей снять напряжение с обучаемого… помоги ему расслабиться. Впрочем, к Пономаревой все это не могло иметь отношения: она была сама инструктором и летала вполне надежно.
И действительно, с Пономаревой никаких проблем у меня не возникло. К новой машине она привыкла быстро. Строго говоря, я не столько учил ее, сколько следил за соблюдением последовательности отработки программы, не позволял никаких упрощений. Если, например, полагалось выполнить заход на посадку и приземление с одним работающим двигателем, то я не просто переводил движок на холостой ход, а на самом деле выключал его. Храбрость воспитывается разумным риском. Кто это сказал не знаю. Конечно, тренируясь мы в какой-то мере рисковали, но так достигалась уверенность, без которой никакого рекорда не поставишь. Помню я спросил у Пономаревой:
— Скажи, Валя, а чем тебе было плохо летать в аэроклубе, учить пацанов, показывать пилотаж на праздниках, тренироваться в сборной, словом, понимаешь о чем я?
— Кто говорит плохо? В аэроклубе мне как раз было очень хорошо. Только больно однообразно уж так жить — вчера, сегодня и завтра, и послезавтра не ожидаешь ничего нового. А здесь, рядом с вами, среди вас мне интересно… И появилась надежда… шагнуть…
— Куда шагнуть? Что-то я не совсем понимаю?
— Смеяться не будете, тогда скажу?
— Не буду.
— В испытатели.
Она посмотрела на меня и смущенно, и застенчиво, и упрямо одновременно.
Едва ли каждый, кто поет в хоре, мечтает выбиться в солисты, понимают люди, чтобы быть в роли солиста, нужны особые данные, одного, даже самого горячего желания тут мало, а вот такого летчика, особенно прилично летающего, я еще не встречал, чтобы он не стремился в испытатели. В нашем ремесле есть наверное какая-то тайная сила, она привлекает и удерживает тебя на этой далеко не сахарной работе. Не понять Пономареву я, естественно, не мог, но и одобрить затруднялся. Женщина!
Буквально через день мне пришлось отстранить Пономареву от полетов на высоту. Она было раскипятилась, на каком, дескать, основании… кто вам дал право?
— У женщин есть дни, — сказал я, — когда вам летать не рекомендуется, Валя. На высоту особенно не рекомендуется. Так? И — не ершись, пожалуйста. Я же хочу сберечь тебя для испытательной работы. — Она ужасно растерялась, и я впервые увидел, как Валя краснеет.
