Я посмотрел в окно и тут же отпрянул, не переставая наблюдать. Около машины Фостера стояли два полицейских. Один из них обошёл её сзади, вынул блокнот и записал номер. Затем сказал что-то другому через плечо и пошёл на ту сторону улицы. Второй полицейский встал рядом с машиной, широко расставив ноги, и упёрся взглядом в дверь гостиницы.

Я бросился к Фостеру.

— Обувайтесь, — прохрипел я. — Надо убираться отсюда к чёртовой матери.

Мы тихо спустились по лестнице и разыскали заднюю дверь, выходящую в переулок. Ни одна живая душа не видела, как мы покинули гостиницу.

Спустя час я уже ехал в вагоне, сгорбившись на жёстком сидении, и рассматривал сидящего напротив меня Фостера: пожилой придурок с лицом мальчишки и памятью чистой, как вытертая классная доска. Мне не оставалось ничего другого, как тащить его с собой. У меня был единственный шанс: держать его при себе и надеяться, что он всё-таки вспомнит хоть что-нибудь, что помогло бы снять меня с этого крючка.

Пора было обдумать свой следующий шаг. Я вспомнил те пятьдесят тысяч, которые остались в машине, и застонал. Фостер с беспокойством взглянул на меня.

— У вас что-нибудь болит? — спросил он.

— Ещё как! — ответил я. — До встречи с вами я был бездомным бродягой, голодным, без цента в кармане. Сейчас к этому я могу добавить ещё кое-что: за мной гонятся полицейские и на руках у меня псих, который требует за собой ухода.

— А какой закон вы нарушили? — спросил Фостер.

— Никакого, — рявкнул я. — Жулик из меня не получился. В течение последних двенадцати часов я замышлял три кражи, и ни одна из них не удалась. А сейчас меня разыскивают за убийство.

— А кого вы убили? — вежливо справился Фостер. Я наклонился вперёд и прорычал ему в лицо:

— Вас.

А потом добавил:

— Фостер, зарубите себе на носу: единственное преступление, в котором я повинен, это глупость. Я наслушался ваших сумасшедших историй и из-за вас же влип в такую, из которой мне уже не выбраться.

Я откинулся на спинку сидения:

— А кроме того, я озабочен феноменом стариков, которые засыпают старыми, а просыпаются юношами. Но об этом мы поговорим позже, когда мои расшатанные нервы придут в порядок.

— Извините, если я доставил вам беспокойство, — сказал Фостер. — Жаль, что я не могу вспомнить того, о чём вы сейчас рассказывали. Могу ли я сейчас чем-нибудь вам помочь?

— Только недавно вы сами нуждались в помощи, — заметил я. — Вот что, отдайте мне те деньги, которые сейчас у вас есть. Они нам понадобятся.

Фостер вынул бумажник — после того, как я сказал ему, где тот находится, — и передал его мне, Я проверил содержимое. Там не было ни одного документа с фотографией или отпечатками пальцев. Видимо, Фостер не шутил, говоря, что предусмотрел все для своего бесследного исчезновения.

— Мы поедем в Майами, — сказал я. — Я знаю там одно место в кубинских кварталах, где мы можем отсидеться. И обойдётся это совсем не дорого. Может быть, через некоторое время ваша память начнёт возвращаться к вам.

— Да, — сказал Фостер, — это было бы неплохо.

— Во всяком случае, вы не разучились говорить, — заметил я. — Интересно, что вы можете ещё? Вы помните, каким образом вы заработали все эти деньги?

— Я не помню абсолютно ничего о вашей экономической системе, — ответил Фостер.

Он посмотрел вокруг себя и добавил:

— Во многих отношениях этот мир очень примитивен. Здесь, по-видимому, не трудно скопить состояние.

— Мне этого никогда особенно не удавалось, — признался я. — Я даже не мог скопить себе на пропитание.

— Пища обменивается на деньги? — удивился Фостер.

— Все обменивается на деньги, — подтвердил я, — включая большинство человеческих добродетелей.

— Странный мир, — произнёс Фостер. — Мне понадобится много времени, чтобы привыкнуть к нему.

— Да, — согласился я. — И мне тоже. Может, на Марсе дела обстоят лучше?

Фостер утвердительно кивнул головой:

— Наверное. Может, нам следует отправиться туда?

Я было застонал, но сдержался.

— Нет, у меня ничего не болит, — сказал я. — Но, Фостер, не принимайте мои слова так буквально.

Некоторое время мы ехали молча.

— Послушайте, Фостер, — вспомнил я, — тот дневник все ещё у вас?

Фостер пошарил по карманам и вытащил его. Нахмурив брови, он осмотрел дневник со всех сторон.

— Вы помните его? — спросил я, следя за выражением его лица.

Он медленно покачал головой и провёл пальцем по рельефным кольцам на обложке.

— Этот рисунок… — произнёс он. — Он означает…

— Говорите, Фостер, — подбодрил его я. — Означает что?

— Извините, не помню.

Я взял дневник в руки и сидел, уставившись на него. Но этой книжицы я, право, не видел. Я видел своё будущее. Поскольку Фостер не появился, полиция, естественно, посчитает, что он мёртв. Я был с ним как раз накануне его исчезновения. Нетрудно понять, почему мною так интересуются. И моё собственное исчезновение подлило ещё масла в огонь. Скоро мои портреты будут красоваться на почтах по всей стране. И даже если меня сразу не поймают, обвинение в убийстве останется висеть надо мной.

Не поможет и добровольная явка в полицию. Когда я расскажу им всю историю, они мне не поверят и будут правы. Я сам в неё не очень верил, хотя и принял непосредственное участие. А может, мне просто показалось, что Фостер выглядит моложе? В конце концов, после крепкого ночного сна…

Я взглянул на Фостера и чуть было не застонал снова. Ему с трудом можно было дать даже двадцать лет. Он выглядел скорее на восемнадцать. Я готов был поклясться, что он ещё ни разу в жизни не брился.

— Фостер, — сказал я. — Все должно быть в дневнике: кто вы, откуда,. Это — единственная надежда, которая у меня осталась.

— Тогда я предлагаю его почитать, — ответил он.

— Отличная идея, — воскликнул я. — И как она раньше не пришла мне в голову?

Я быстро пролистал дневник, нашёл ту часть, которая была написана по-английски, и на час углубился в чтение. Начиная с записи, датированной 19 января 1710 года, автор через каждые несколько месяцев заносил в него несколько строк. По всей видимости, он был кем-то вроде пионера в Виргинской колонии. Он жаловался на цены, на индейцев, на невежество других поселенцев и время от времени упоминал “Врага”. Он часто и подолгу путешествовал и, вернувшись домой, принимался жаловаться ещё и на свои поездки.

— Интересная вещь, Фостер, — заметил я. — Это все писалось в течение двух столетий, однако почерк остаётся неизменным. Несколько странно, не правда ли?

— А разве почерк человека должен изменяться? — спросил Фостер.

— Ну, к концу записей он должен был стать не таким твёрдым, согласны?

— Почему?

— Сейчас я вам объясню, Фостер, — сказал я. — Большинство людей не живёт так долго. Сто лет — уже много, не говоря о двухстах.

— В таком случае этот мир, вероятно, очень жесток, — заметил Фостер.

— Бросьте, — сказал я. — Вы говорите так, как будто прилетели с другой планеты. Кстати, вы не разучились писать?

Фостер задумчиво посмотрел на меня:

— Нет.

Я вручил ему дневник и ручку:

— Попробуйте.

Фостер открыл дневник на чистой странице, написал несколько слов и вернул его мне.

— “Всегда и всегда и всегда”, — прочёл я и посмотрел на него. — Что это значит?

Затем ещё раз взглянул на эти слова, потом быстро нашёл страницы, где было написано по-английски. Хоть я и не графолог, но это сразу бросилось мне в глаза: дневник был написан рукой Фостера.

— Ничего не понимаю, — повторил я, наверное, в сороковой раз. Фостер сочувственно кивал головой в знак согласия.

— И зачем вам нужно было самому выводить все эти крючки, а потом тратить массу времени и денег, чтобы попытаться их расшифровать? Вы ведь говорили, что над этим работали эксперты, и даже они не смогли ничего прочитать. Но вы же знали, — продолжал я, — что это написано вашей рукой, вы же можете узнать свой почерк. Хотя, с другой стороны, я забыл, что вы до этого уже раз теряли память. И вы, видимо, подумали, что вы в этом дневнике написали, возможно, что-нибудь о себе…