Объясняя замысел «Троп Алтая», Залыгин писал, что хотел показать в романе науку черновую, повседневную, без открытий. Такая наука привлекала его тем, что она требует «немало сил, энергии, больше того — требует от людей мечты, учит их и к жизни относиться, как к исследованию».

Пожалуй, ни в каком ином произведении Залыгина не просвечивает так ясно и непосредственно личный, житейский опыт автора, как в «Тропах Алтая». Здесь и биографические, разумеется, трансформированные художественно эпизоды, вроде путешествия к селу Усть-Чара. Так же, как и герой книги Рязанцев, писатель вместе с друзьями юности бродил по берегам алтайских рек. Здесь — и проекция собственных научных пристрастий Залыгина. Подобно Лопареву и Рязанцеву он благоговел перед трудами Сапожникова, Докучаева, Воейкова.

В авторе «Троп Алтая» мы постоянно чувствуем не только художника, но и ученого, не только почитателя природы, но и ее знатока. В романе нет просто леса, но есть лес «строевой, диаметр стволов на уровне груди сорок пять — пятьдесят сантиметров», и каждый лес иной — с иными запахами и красками; нет просто камня, но есть «гранит — глубинная зернистая порода, которая состояла из кварца, калиевого шпата и плагиоклаза», нет просто почвы, но есть буровато-черная рыхлая масса, «которая еще не перестала быть останками деревьев и трав». Рука об руку с Залыгиным-ученым идет Залыгин-публицист. И, рассуждая об опасности затопления поймы Оби, Рязанцев высказывает те мысли, которые сам писатель темпераментно защищал в статьях.

Наконец, к своему роману Залыгин шел от рассказов. И пристрастие к этому жанру сказывается в книге. Каждая ее глава обладает известной новеллистической автономностью, каждая имеет свой внутренний сюжет, свою завязку и кульминацию.

«Тропы Алтая» — своеобразный мост от предыдущего творчества писателя к последующему, от рассказов и очерков к повести «На Иртыше» и роману «Соленая Падь». Итоги здесь неотделимы от начал, устья от истоков. Здесь рождаются те мотивы, которые будут позже подхвачены и развиты, кристаллизуются программные идейные и эстетические установки. Знаменателен с этой точки зрения воображаемый диалог между профессором Вершининым и генералом Жилинским. «Как я понимаю,— допытывается генерал,— теперь настало уже другое время, время социализма на деле… Время религии, преклонения перед Царствующими Особами для вас миновало. Скажите-ка, Вершинин, а что это значит для вас — социализм на деле? Как вы себя осознаете в нем? В де-ле?» Эта исходная позиция осознания себя в деле очень существенна для Залыгина. Он обычно воссоздает процесс не столько выработки убеждений, сколько развития их, повседневной практической реализации. Вот почему и герои его чаще всего люди со сложившимися взглядами, сформировавшиеся. Даже молодые персонажи романа Андрей Вершинин, Онежка Коренькова входят в него уже своеобразными личностями, с какой-то определившейся константой характера.

Процесс реализации по самой своей сущности означает движение. И предмет неослабной заботы писателя — проверка точности курса, соотнесение средств достижения цели с нею самой, связь начала с концом. Его герои и на себя сегодняшних пытаются взглянуть из завтрашнего далека, увидеть свои дела оттуда. Недаром Рязанцеву казалось, что у него наряду с пятью обычными человеческими чувствами возникло шестое — предчувствие будущего. Это предчувствие будущего можно расшифровать как ответственность перед ним. Ведь судьбы миллиардов еще не родившихся людей — «жить им или не жить, а если жить, то как? — определяются именно сегодня, в пограничное время».

В «Тропах Алтая» формируется и еще одно принципиальное положение эстетики писателя: внимание к неповторимости любого явления и характера. Залыгин ясно видит, что в людях, природе, обществе нет ничего абсолютно тождественного. И уникальность всего сущего притягивает его, обязывает к точности взгляда и мысли. Как о живом существе размышляет о Барабе профессор Вершинин: «Ее называют то низменностью, то болотом, то степью. Но Бараба — это не низменность, потому что реки текут не в нее, а из нее. Она не болото — то и дело мы встречаемся там со степными почвами и степной растительностью. Она не степь, потому что в равной мере в ней присутствуют все атрибуты болота. Она — Бараба! Единственная в мире, неповторимая страна, не сравнимая ни с чем больше!» Особенное у Залыгина не противостоит общему, оно лишь естественная, единственно возможная форма его выражения. В книге о Чехове «Мой поэт» писатель не без иронии говорит о некоем модельном дереве, которое должно быть типичным представителем леса, характеризовать его среднюю высоту, средний возраст, средний диаметр кроны: «Модельное дерево — удивительно красиво и пропорционально, у него нет недостатков, кроме одного: его нет, не существует».

Однако мир, воспринятый в бесконечном разнообразии лиц и картин, не дробится в произведениях Залыгина на отдельные составляющие. Он един, и все в нем взаимообусловлено: и жизнь людей, и жизнь природы, и общая жизнь людей и природы. И коль естественны различия, то столь же естественны и подобия, сходства. Одни герои «Троп Алтая», по выражению Рязанцева, «рифмуются», а другие не рифмуются друг с другом. И в маленькой экспедиции, отправившейся в горы составлять карту растительных ресурсов, довольно быстро образуются свои полюса притяжения и отталкивания.

Один из этих полюсов — Рязанцев. К нему тяготеют Лопарев, Вершинин-младший, Свиридова. И Онежка Коренькова — та тоже «замечала сходство между собою и Рязанцевым». Другой полюс — Вершинин-старший. Профессор вызывает восхищение у Льва Реутского и поначалу — у Риты Плонской. Шаржированной копией Вершинина представляется Рязанцеву честолюбивый директор мараловодческого совхоза Парамонов.

Особняком в галерее героев стоит старый сибиряк Ермил Фокич Шаров. Самая новелла с его участием — и критика отмечала это — выглядит в романе вставной, сюжетно необязательной. И все же писатель не мог не свести своих героев с Шаровым. Слишком дорог ему этот человек, слишком дорогие мысли связаны с ним.

Ермил Фокич предстает в романе как олицетворение прочности, устойчивости. Неизменно спокойный, доброжелательный, он крепок духом и телом. На его плечах огромная — тринадцать душ — семья, но она не тяготит его. Дети — его радость, его продолжение в будущем. Шаров слит с горами и лесами, среди которых вырос, и его нельзя пересадить на иную почву: «Где быть человеку с этакими руками, ежели не в лесу, не в горах? В Москве или, к примеру, в Барнауле — к чему они там? К чему нужны? К какому делу?» И дело — уход за оленями — для него не просто источник заработка, а призвание, назначение. Он ведь пантокрин добывает, а пантокрин — это же само здоровье. Писатель хотел показать Шарова как человека на своем месте, как некий нравственный идеал. Но по-настоящему мы оценим этот образ, если сопоставим его мысленно со Степаном Чаузовым («На Иртыше») и Ефремом Мещеряковым («Соленая Падь»). Они ведь рифмуются, эти герои, и жизнелюбием своим, и основательностью в суждениях, и осознанием чувства собственного достоинства. Так что Шаров — это своего рода примерка к данному человеческому типу.

В противоположность Шарову Вершинин-старший словно бы создан из крайностей. Все в нем неустойчиво, непостоянно. Безудержная веселость чередуется с беспросветным унынием. То он воспринимает жизнь как целое, где все понятно и логично, то не может найти между людьми ничего общего. То уверяет, что работа над картой растительных ресурсов Горного Алтая займет годы и годы, то требует форсировать ее в кратчайший срок. Но переменчивость эта отражает не душевную раздвоенность героя, а отношение к нему в научных кругах, зависит не от внутренних, а от внешних причин, от шансов быть избранным в академию.

Вершинин попросту терял почву под ногами, если люди не восхищались им. Он, как и Рита Плонская, не мог существовать вне атмосферы поклонения. Та ведь могла часами хлопотать на кухне, стряпать, стирать, но обязательно напоказ. Чтобы кто-то любовался ее самоотверженностью.