Это сколько же годов тому назад крюк был кузнецом скован, если и Степан-то сам в той зыбке качался, которая на крюке висела? А вспомнить, может, и отец Степана тоже сосунком, на спинке лежа, из зыбки на крюк этот глазенки пялил?
Спалить бы избу свою сейчас, керосином бы по углам плеснуть — и спичку туда, а вместо того крюк из матки вырываешь…
Клавдия одну икону, самую малую, темную, еще матерью ей подаренную, за пазуху себе сунула…
Может, еще и не все на подводу погрузят, что бабы зашили. Может, дорогой, покуда до места за болотом доставят, которые мешки бросить придется. И на этот случай Степан велел бабам одежу на взрослых зашить отдельно. Мешок этот бросить можно будет вперед всех других: обойдутся и тем, что на себе. Опять же, работники — они везде нужны, их голыми-босыми оставлять никому резону нет, а вот чем работники эти есть-пить будут, чем горячий чугунок брать — ухватом либо рукой голой, чем они избу от чужих людей снутри закинут — это кому интересно? С кого все это баба и ребятишки спросят? Да с него же и спросят, больше не с кого! Жить надо будет… Вот Ольга Ударцева — живет. Без слезинки. Не глядит, что сила-то у нее — бабья.
Сколько оно будет, болото это, от Крутых Лук? Пятьсот верст? Тысячу? Так нешто за тысячу верст за городом Тобольском Степан Чаузов не мужик уже? Не работник и не жилец? Ребятишкам своим не кормилец?
Зашили последний узел бабы. Сами оделись. Разоренную избу оглядели. И Степан снова поглядел на дверь, на цветочки голубые. Дверь эту навешивал — думал: его стариком древним скрозь ее ногами наперед вынесут, а вот — сам выходит прочь… Живой вроде.
Цветики вы, цветочки…
На прилавке Митя-уполномоченный сидел, молчал, не хотел, чтобы замечали его. А его и не замечали. Сам об себе пусть заботится, какой из него человек выйдет…
Одной только Ольге Митя мешал. Видать, она говорить хотела со Степаном, а Митя ей мешал. А что нынче говорить, если по сей день ничего между ними сказано так и не было?
Нынче уже поздно.
Не забыть бы чего, еще какой шпингалет…
Митя посопел у печки и вышел. Уполномоченный он, при службе. Может, и совсем ушел бы, но нельзя.
Только вышел Митя — Ольга перед Степаном на колени пала. Ее дом рушили — молчала, а тут заревела на всю избу, затрясло ее, руками за Степановы ноги схватилась:
— Через меня все случилось, Степан Яковлевич! Прости ты меня, Степан Яковлевич, и ты, Клавдия, бога ради, прости! И ребятишки ваши вырастут — пущай не поймут, будто знала я, как случится, когда в дом ваш взошла!
Степан ее с полу сорвал, на ноги поставил:
— Ревешь бестолково. Не корова ведь. Кто тебя упрекает?
Ольга глаза подолом протерла, тихо заговорила и торопливо — вот-вот Митя-уполномоченный мог вернуться.
— Не хотела я после той ночи к Ударцевым, к родственникам, пойти. Они же не люди, хуже зверьев! Деньги у их и золото, а деньгам ходу власть не дает, вот и озверели. Об деньгах своих день и ночь шептались, хворь их брала от забот, а я боялась тех денег коснуться, слова об них услышать страсть боялась! Они потому и взяли меня с тракта, со степей с самых, чтобы я в Крутых Луках чужой была, не сказывала бы никому об их жизни… После пожара я почему к вам пошла? Думала — они везде меня достанут, а Чаузова Степана побоятся. Тебя тронуть, Степан, не просто: объяснить же людям — нужно, за что и как?! Ежели зря — то и обиду за тебя люди не простят… Так я думала-то. И обратно от Печуры от Павла к тебе уважение видела, от Фофана Кузьмы… Клавдия, какими слезами мне плакать перед тобой?!
Уже и на цветы бы не глядел Степан, которые на дверях нарисованные, и на Ольгу. И на Митю-уполномоченного не замахнуться бы, как он снова в двери войдет…
Уже времени-то оставалось ничего в своем доме побыть, а все еще людям то ли от Степана что-то надо, то ли они ему что-то хотят объяснить? Он тоже хотел было сказать Ольге, что Лександр ее тут где-то бродит, вокруг Крутых Лук, а только для чего ей об этом знать? Он, может, Лександра-то, и видеть ее не хочет, повоет, как пес бездомный, шелудивый, и убежит. Ей от того радости немного…
Промолчал… Скорее бы побросать в сани узлы, сундучишко, ребятишек, а после того — все уже не в твоей власти. Куда повезут, что с тобой будут делать,— дело не твое. На месте будешь за болотом — вот тогда уже снова за жизнь хватайся, за невеселую землю, за избу какую-никакую… Вернее всего, с землянки начинать придется…
Сказал Ольге:
— Ну, отдал бы я вчерась зерно, а дальше что? На другом бы на чем не уступил, не так сказал бы. И в аккурат — то же на то и вышло бы…
Может, и еще что сказал бы, но тут Митя снова в избу вошел. А этому что обратно надо? У него какие слова в горле застряли?
Он видишь что надумал — глазами в Клавдию уперся и тихо так называет:
— Клавдия Петровна!
Та не услышала — не до него ей. Он снова повторил:
— Клавдия Петровна!
— Ну! Кого тебе? — спросила Клавдия и, как сидела за столом, рук от лица не отняла…
— Вы, Клавдия Петровна, поскольку происходите из совсем другой классовой прослойки, могли бы заявление подать… И заявление могли бы рассмотреть положительно. И вас в Крутых Луках оставить. Даже вместе с детьми.
Она не сразу поняла, о чем Митя-уполномоченный говорит, а когда поняла, руки отняла от лица, поглядела на него:
— Кутенок ты разнесчастный! А я-то за тобой ходила, на стол тебе подавала, портки твои штопала, и все зря. Неужто зря?! Души в тебе ничуть не прибавилось? Степан вот пришибет тебя сейчас, кутенка, а я и слова не скажу — пущай пришибет!
Отвернулась.
А Митю в ту минуту правда что взять бы за ноги и головой об пол…
И не жалко. Своих ребятишек пожалеть надо было — как раз через это они и вовсе могли бы без отца остаться.
— Я, Клавдия Петровна,— проговорил Митя,— считал долгом вам об этом сказать. Не мог не сказать.
Шпингалет надо еще один отвинтить. И крюк от зыбки…
Нечай Хромой пришел в тулупе, с кнутом.
Пришел — сказал:
— Собрался, Степа? К новой жизни?
— Давай понужать, что ли…
Нечай избу оглядел, на печку сунулся,— может, нужное что оставлено. В ограду вышел. А когда вернулся, ящичек принес небольшой с гвоздями-пятидюймовками.
— Ты как же это, Степа, а? Забыл? С этих с гвоздев, может, как раз тебе и начинать все приведется?… А я слышь, сам назвался тебя на станцию отвезть. Сам. Кто-никто повезет, а коли так — пущай я. Соседи мы. И дружки обратно.— Помолчал, у Мити спросил: — А вот скажи уполномоченный товарищ,— правда ли, будто Чаузов Степан, крутолучинский мужик, кулак и людям вражина?
— Нет,— сказал Митя.— Чаузов — кулак не настоящий.
— А почто же ты его высылаешь по-настоящему?
— Переделка всей жизни, товарищ Нечаев. И люди разделились на два противоположных лагеря: одни — «за», другие — «против». А кто-то еще и посередине. И такого вот среднего самый какой-то ничтожный случай может толкнуть туда или сюда. Здесь — такой случай. Он.
— А ты себя по случаю сослал бы за болото? Себя — не Чаузова! Глянется тебе так-то? Себе перекос делать?
— А я не боюсь, товарищ Нечаев…— ответил Митя.— Я ничего не боюсь — что меня кулак убьет или еще хуже — Советская власть за кулака нечаянно примет и за болото сошлет. Лес рубят — щепки летят… Я честно служу делу.
«Ты гляди, однако, какой он парень — этот Митя?» — подумал Степан, но какой он — так и не ответил себе. Глянул на Клавдию.
Из-под шали, опущенной на брови, она тоже кинула взгляд на Митю:
— О честности говоришь?! Честное-то правдой дается, не разбоем!
— Разбой — это, Клавдия Петровна, для себя, для личного обогащения. А здесь — борьба за светлое будущее. Ваши слезы — последние слезы. Может быть, еще пройдет лет пять — потом классовой борьбы у нас не будет, установится полная справедливость. И слез не будет уже. Никогда.
