Вот оно, какое собрание-то нынче — Корякин здесь! Этот зря не приедет. Нет. Будет что-то, если Ю-риста мало одного и Мити-уполномоченного мало, а еще приехал Корякин!
Был Корякин головастый, но только вовсе не по-мужичьи слаженный.
Он и в партизанах был долгое время, и с Пятой армией ушел Колчака окончательно воевать, после ходил еще на Врангеля, а вернулся — бабу свою постриг под мужика, картуз на нее надел тоже мужичий, и пошли они вдвоем в таком виде агитировать против бога, против кулаков, против попов. По деревням ездили и показывали между собой равенство, какое должно быть при новой жизни. Верст на сто в окружности Корякин этот всех попов объехал, спорил с ними принародно — есть бог либо нету бога, и, сказать надо, боялись попы его хуже черта рогатого.
На тракту, за Шадриной где-то, стреляли в них сразу с двух обрезов, но они живые остались и своего не бросили. И не то что говорун бы какой, а больше ничего — любую крестьянскую работу мог Корякин руками делать, но вместо того он книжки читал и бабу читать учил. Дружбу же водил в Крутых Луках с Печурой с Павлом.
Когда уехал в город насовсем, Печура постарел враз, руками стал с той поры махать шибче и говорить громче. Переживал, что без дружка остался.
И хотя живет Корякин в городе уже долгое время со своей стриженой бабой — скрозь мужика он глядит по сю пору. Это не Ю-рист, он, к примеру, про кошку спрашивать не будет и об том, как ты газетку читаешь и мясо ешь ли каждый день — тоже нет. Про твою жизнь у тебя не спросит, он ее сам знает.
И давно он задумал жизнь эту на другой лад повернуть, и нету слова того, чтобы Корякину стало поперек: он враз перешагнет.
Это вовсе не надо глядеть, что человек, как все,— силы в нем без конца… И еще у него власть.
Вот оно какое — собрание нынче…
Так…
Ну что же, поглядеть надо. Подождать надо. И хотя верно, что тошно уже в помещении от дыма табачного, надо еще закурить.
Ждут все…
Каждый по-своему ждет… Один — слов еще от Ю-риста об справедливости ждет, другой — когда собрание кончится. Печура Павел от Степана чего-то ждет, а Степан — когда о новом плане посева речь зайдет, о семенах…
Уже о пожаре сказал Ю-рист, о классовом враге. Ладно…
О Степане Чаузове сказал: сил Чаузов не пожалел, чтобы семена спасти. Ладно…
— И вот,— сказал Ю-рист,— люди сознательные, люди преданные нашему делу, колхозному строю, я думаю, подадут пример — из своих личных запасов пополнят семенной фонд колхоза. Для обеспечения нового плана сева.
Замолчал…
Он замолчал, и никто не говорил… Лампа под потолком мигала, мужики под лампой сопели.
Так долгое время было…
— Пуд! — сказал Печура Павел. Он поднялся с лавки, стоял и руками шапчонку свою, воронье гнездо, вертел и мял. Будто не от себя пуд отдавал, а Христом-богом у кого-то вымаливал. Правда что вот-вот на коленки готовый был упасть.
— Надоть, мужики, бабам наказать, чтобы они не кормили печуровских-то ребятишек, куска не давали им,— сказал кто-то.— Пуд-то Печуре вовсе лишний!
А этот дурак какой-то сказал, больше никто. Голоса не разобрать — чей такой? Это хуже бабы мужик сказать мог, не иначе. Не хочешь от себя отдавать — не отдавай, но и Печуру попрекать не смей. И ребятишки его здесь ни при чем.
От попрека этого в горле заскребло.
А Печура еще раз сказал:
— Пуд!
…Э-эх, Печура, Печура!.. Как бы скинуться вот сейчас по пуду всем, по два и по три даже, а после знать, что никто хлеба твоего больше требовать не будет! Поперек колена никто тебя ломать не вздумает! Как бы знать об этом, о чем бы тогда и разговор!
Ю-рист тоже за столом стоял, очки дергал. Вдруг обернулся и прямо к Степану:
— А теперь хочу спросить Чаузова: если Печура вносит пуд, сколько он может внести?
Поднялся и Степан. Постоял. Поглядел.
— Ни зернышка! — И снова сел.
— Вопрос у меня есть к гражданину Чаузову…
Степан оглянулся, а это Корякин ставит вопрос. Молчал, молчал и вот заговорил:
— Вопрос такой: Чаузову есть чем кормить жену классового врага и поджигателя с тремя ребятишками. С тремя! А внести в семенной фонд колхоза у него и зернышка нету. Как это понять? Как объяснить? Гражданин Чаузов?
Подумал Степан, как ответить.
— Потому и нету, что едоков прибавилось. Подойти как следоват — с меня на семена-то и в самом деле по этой причине не кажный спросит. Которому и стыдно будет спросить. Об остальном товарищ Ю-рист с меня допрос уже сымал. И все у его в бумагу записано.
— Значит, ни зерна? — еще спросил Корякин.
— Ни единого…
Кончилось собрание. Пуд один был на семена записан.
Мужики ушли, двери распахнули, холодом с улицы потянуло.
Печура Павел поднялся на скамью, лампу снял с потолка и поставил ее на красный стол. Сам чуть в стороне сел на табурет, обе руки запустил в лохматую свою голову.
— Заседание тройки по довыявлению кулачества считаем открытым! — сказал Корякин.— Пиши, Дмитрий, протокол…
За столом сидел Корякин, по одну сторону от него — Митя-уполномоченный, по другую — следователь.
— Ну? — Поглядел Корякин на того и на другого.— Какие еще будут соображения по Чаузову? Вопрос ясен? Пиши, Дмитрий: «Постановили…»
— Товарищ Корякин,— сказал Печура, подвинув табуретку чуть ближе к столу,— не ошибиться бы, товарищ Корякин… Вот он видишь как — не дал зерна, а сам-то, может, и больше значит для колхоза, чем зерно его?… Вы же его знаете, Чаузова, на одной улице жили с им, товарищ Корякин. Его бы только в работу как можно скорее, а после он уже себя покажет! Он не тот вовсе будет… И как мы колхозникам объясним?… Перекосу как бы не было с нашей стороны, товарищ Корякин. Перекос человеку сделать на всю жизнь — это легко. После того трудно бывает…
Корякин поднял удивленное лицо:
— Какие могут быть объяснения? Неясный вопрос? Хвалят тебя в районе, товарищ Печура, хвалят все как передового, а оказывается, тебе до оппортунизма — один шаг! Да знаю я Чаузова Степана, знаю вот с таких лет! — Показал чуть-чуть над столом.— И скажу: если бы Советская власть его не остановила, он бы кулаком вот каким стал!
— Но ведь остановила? — спросил следователь, не поднимая головы и подкручивая фитиль мигающей лампы.— Все-таки остановила? Для чего? Чтобы потом снова в кулаки зачислить?
— Всю жизнь за ним следить и его останавливать невозможно. Для него никогда и бедняк-то человеком не был. Это сегодня и сказалось. Проявилась его собственническая сущность.
— А жену он взял из самой бедной семьи. Не ошибаюсь я? — спросил следователь.
— Нет. Не ошибаетесь,— ответил Митя.— Но она никогда не забывала о своей классовой принадлежности. Она влияла на мужа положительно. Хотя, должно быть, этого влияния оказалось недостаточно.
— Вот именно,— подтвердил Корякин.— Жена не могла повлиять, ты, что ли, Печура, возьмешь на всю жизнь за него ответственность? Он жену-то погубил. Активисткой могла бы стать. Женским организатором. В районном масштабе или больше, а теперь?
— Да! — снова согласился Митя.— Она вполне бы могла. Ей бы среднее образование.
Следователь подкрутил наконец фитиль, и лампа засветила поярче.
— Но он же колхозник? Чаузов? Он же вступил? И не последним?
— Тем хуже для нас. Замаскировался и будет разлагать изнутри. И саботажничать, как сегодня саботажничал. Срывать любое мероприятие. Еще будем ждать таких же случаев? Или — хватит с нас?
Следователь вытер пальцы о бумажку, бумажку смял и бросил под стол.
— Чаузов воевал за Советскую власть…— сказал он.
Печура вскочил с табуретки.
— Так и есть — воевал! Они с Христоней с Федоренковым шпалы повынимали из-под железки. На повороте как раз. Полный состав теплушек с колчаками ушел под откос. Такое в результате случилось крушение!
Облокотившись на стол, следователь глядел в огонь лампы. Два огонька мерцали в стеклах его пенсне, и только за этими огоньками где-то в глубине иногда появлялись глаза, потерявшие вдруг цвет, небольшие и неподвижные. Пальцы рук следователь крепко сплел между собой и как будто не мог их разнять, а от усилий в руках и на лице его — высоколобом и морщинистом — морщины становились глубже, плотнее сжимались губы.
