На втором месте после Морелли нужно упомянуть Мабли. Мабли считал, что современный общественный порядок, базирующийся на институте частной собственности, находится в прямом противоречии с порядком естественным. Он полагал, что окончательное примирение частного интереса с общественным возможно только при господстве общности имуществ. В своих «Принципах законодательства» он заявляет, что не может понять, как люди ухитрялись установить институт частной собственности и решительно отказывается рассматривать коммунизм как неосуществимую химеру. Этот пассаж впоследствии сочувственно процитировал «Народный трибун», а в защитительной речи Бабёф опять вспомнил Мабли, «чувствительного, человечного добряка Мабли», как он его называет, Мабли, провозгласившего первой обязанностью законодателя полное имущественное уравнение всех граждан.
По Энгельсу, «Современный социализм… в своей теоретической форме является прежде всего дальнейшим и более последовательным продолжением основных принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века, и его первые представители Морелли, Мабли недаром принадлежали к их числу» (там же, стр. 357).
Бабёф и «равные» являются дальнейшей ступенью в развитии социализма. «Как и при всех требованиях буржуазии, — говорит Энгельс о буржуазном требовании равенства, — и в данном случае пролетариат, как тень, следует за буржуазией и делает свои выводы». В скобках Энгельс добавляет при этом: Бабёф (там же, стр. 367).
Но самый бабувизм не является продуктом простого развития социалистических идей. Как определенное общественное движение он имеет своих предшественников в самостоятельных движениях «того слоя, который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата». К таким движениям Энгельс причисляет «движение перекрещенцев и Томаса Мюнцера, в эпоху реформации и крестьянских войн в Германии, левеллеров — во время английской революции, Бабёфа — во время французской (там же, стр. 18). Ближайшим же образом бабувизм является историческим продуктом классовой борьбы, развернувшейся в эпоху Великой революции. Общей его предпосылкой служит опыт якобинской диктатуры. Энгельс и Маркс неоднократно подчеркивали наличие связи между бабувизмом и якобинизмом. По Энгельсу, «заговор Бабёфа сделал во имя равенства заключительные выводы из идей демократии 93 года, поскольку выводы эти возможны были тогда» (Соч., т. V, стр. 28). Не следует только понимать при этом якобинскую демократию как формальную демократию, каковой она на самом деле никогда и не была: «Тогдашняя демократия была чем-то совершенно иным, чем простая политическая организация» (там же). Свидетельство тому: «декретирование максимума цен, законы против скупщиков жизненных припасов, боевой клич революционных армий: война дворцам, мир хижинам… и сотни других несомненных признаков» (там же). Якобинцы, создав режим революционного правительства, предельно развили элементы демократии, основанной на подлинном, не бумажном, не формальном господстве народных масс. Но именно этим они создали базу для постановки вопроса о фактическом равенстве как о логическом и «завершающем выводе» из идей якобинской демократии. «Французская революция была социальным движением от начала и до конца и после нее чисто политическая демократия невозможна» (там же).
Подобно Энгельсу, и Маркс подчеркивает, что «первое появление действительной активной коммунистической партии мы видим в буржуазной революции, в тот момент, когда устранена была конституционная монархия… «Заговор Бабёфа», описанный его другом и товарищем по партии Буонарроти, показывает, как эти республиканцы из «движения» почерпнули то убеждение, что с устранением социального вопроса в монархии и республике для пролетариата ни один «социальный вопрос» еще не был решен» (Соч., т. V, стр. 208).
Энгельс проводит также любопытную параллель между Бабёфом и Наполеоном. Упадок демократии должен был обнаружить скрытое в ней противоречие. «Либо равенство, т. е. неприкрытый деспотизм, либо истинная свобода, истинное равенство, т. е. коммунизм. Оба являются последствиями Французской революции. Первое последствие извлек Наполеон, второе — Бабёф» (Соч., т. II, стр. 394).
Таким образом, якобинская диктатура является тем сгустком классовой борьбы эпохи революции, от которого оттолкнулся бабувизм. Но из этого еще никак не следует, что можно было бы исчерпать вопрос о происхождении бабувизма, связав его по прямой магистрали с классическим робеспьеровским якобинством. Никто другой, как Маркс, с исключительной проницательностью вскрыл линию развития бабувизма и выяснил его ближайших и непосредственных предшественников уже в ходе самой революции. «Революционное движение, — писал Маркс в «Святом семействе», — которое началось в 1789 г. в «Социальном кружке», которое в середине пути имело своими главными представителями Леклера и Ру, и, наконец, потерпело на время поражение вместе с заговором Бабёфа, — движение это вызвало коммунистическую идею, которая после революции 1830 г. снова введена была во Францию другом Бабёфа, Буонарроти. Эта идея, последовательно разработанная, и есть идея нового мирового порядка» (Соч., т. III, стр. 147).
Как видим, Маркс находит предшественников Бабёфа в лагере левой оппозиции эпохи якобинской диктатуры, в лагере «бешеных». В каком же смысле можно говорить о «бешеных», о Ру, о Леклере как о предшественниках Бабёфа? Необходимо сейчас же подчеркнуть, что и идеологи «Социального кружка» и «бешеные» не были ни социалистами, ни тем более коммунистами. Жак Ру и его единомышленники всецело стояли на точке зрения сохранения частной собственности.
Недаром Жак Ру эпиграфом к своей речи, произнесенной им в Конвенте 25 июня 1793 г., взял слова: «Народ, защищая свои права, я презираю смерть; докажи мне свою благодарность уважением к лицам и собственности».
Целью «бешеных» было вместе с тем устранение социального неравенства. «Свобода лишь пустой призрак, — говорил Жак Ру в той же речи, — когда один класс людей может безнаказанно заставлять другой голодать. Равенство лишь пустой призрак, когда благодаря монополии богатые имеют право жизни и смерти над своими ближними…» Достижение этой цели «бешеные» мыслят себе в формах последовательно проведенного эгалитаризма. Жак Ру выдвигает проект изгнания «богатых» из армий, Леклер проектирует национализировать торговлю и т. д. Можно сказать, что «бешеные» вплотную продвинулись к демаркационной линии, отделяющей эгалитаризм от коммунизма. Именно поэтому и родословную Бабёфа мы должны выводить не из половинчатого эгалитаризма якобинцев, а из гораздо более последовательного, более радикального эгалитаризма «бешеных». И это обстоятельство имеет свои совершенно определенные классовые предпосылки. Движение «бешеных» уходило своими корнями в тот слой, который, говоря словами Энгельса, был в эпоху революции «более или менее развитым предшественником современного пролетариата». Перерастание эгалитарной идеологии «бешеных» и отчасти эбертистов в бабувизм соответствует, таким образом, внутреннему развитию, проделываемому рабочим классом в эпоху революции. Оно является выражением роста его классового самосознания в связи с общим ходом и конечными результатами буржуазной революции. «Благосостояние для всех на основе труда — даже чересчур определенно выражает стремления тогдашнего плебейского братства, — писал Энгельс в письме Каутскому от февраля 1889 г. — Чего они хотели, никто сказать не мог до тех пор, пока Бабёф, спустя долгое время после падения Коммуны, не придал этому определенной формы. Если Коммуна со всеми стремлениями к братству выступила слишком рано, то Бабёф пришел слишком поздно». («Историк-марксист» № 2 (80) стр. 43.)
Политическая биография Бабёфа может быть надлежащим образом оценена только в свете приведенных указаний Маркса и Энгельса.
Таковы исторические истоки бабувизма. Определив их, мы этим самым определяем его историческое значение. Идея бабувизма выходила, говоря словами Маркса, «за пределы идей всего старого мирового порядка», она была идеей нового мирового порядка, или, иначе говоря, идеей коммунизма.
