Конор сел на землю, достал из кармана куртки дудочку и заиграл. Чистые звуки простой народной мелодии одиноко повисали в воздухе и таяли под солнечными лучами.
— А ты знаешь мелодию «Озеро Эрн»? — Шемас взял дудочку и заиграл. Он взял не ту тональность и в двух местах вообще ошибся, но все зааплодировали. Наверное, они не слушали пластинку Хорслипса. А у Шемаса их было несколько, он очень любил ставить их по утрам и принимать душ под нехитрые переливы волынок.
Теперь они говорили о политике. Без этого не обходится.
— Ну и что, я знакома с несколькими протестантами…
— Соглашательница!
— А что ты думаешь о Дэвиде Стиле?
— Тори…
— Нет, вы меня послушайте…
— А Оскар Уайльд…
— Я в объединение не верю, слишком уже…
— А они там на юге…
Они не слушали друг друга.
— А известно ли вам, — неожиданно сказал Шемас, — что на этом холме был повешен епископ Макматуна?
— Ты спрашиваешь будто на уроке.
— Разве у меня вид учителя?
— Ну, пока нет…
Да сохранит их всех бог!
Постояв с ними еще немного, он повернулся и пошел вниз. Пора!
И мы простились
С землей и с пляжем,
И древо одиночества
Пало на нас.
[13]
{19}
Да, пора. Он уже опаздывает. Шемас побежал через парк. Вот. Туристический центр. Станция. Автобусы из Ольстера. Тишина. Зззззз… Это мухи? Или автобус?
Хумбабу выписали из больницы за день до похорон Джона Поуэра. Мальчики весело пели гимн, было жарко. Мальчики переминались с ноги на ногу, и с каменного пола взлетали облачка пыли. Старенький священник все время кашлял. Казалось, ударь по нему палкой, пыль так и полетит во все стороны. Пыль времени…
Сам Хумбаба стоял в стороне. Не дождавшись конца службы, он незаметно вышел и поднялся в свой кабинет. Ему опять было нехорошо. От духоты, наверное.
Директор не подозревал, что Гилли был свидетелем гибели Бродяги. Этого вообще никто не знал. Он рассказал, что, выбежав на улицу за Бродягой, не сумел догнать его, а вместо этого попал в какую-то странную компанию. Они привели его куда-то, в странный дом, там все сидели на полу и пили вино из одной огромной чаши, которую по очереди передавали друг другу. Еще они курили удивительно вкусные коричневые сигареты с какими-то травами. Гилли рассказывал, что его даже пытались подвергнуть их особому обряду, но он испугался и убежал. Этот рассказ пользовался большим успехом у мальчиков, и Гилли неоднократно выступал с ним, украшая свое повествование все новыми и новыми эротическими подробностями. Его бегство было, напротив, выдержано в стиле американского супербоевика с выстрелами, погонями и прыжками из окон. Гилли и не подозревал, что в нем дремлет такая буйная фантазия. «Я ведь писателем мог стать», — думал он с досадой. Но все было у него еще впереди.
Хумбаба вышел из больницы, однако здоровым себя не чувствовал. Часами сидел один в своем кабинете, слушал старые пластинки и старался не смотреть в окно. Каждый раз, когда его взгляд натыкался на беспощадную пустоту за стеклом, сердце начинало ныть, а руки возмущенно сжимались в кулаки. Но не могли же деревья вырасти за эти несколько дней… Он распорядился посадить там группу молоденьких сосенок, специально заказанных в питомнике, но вид у них был какой-то хилый. Но ничего, думал он, вот пройдут годы, десятки лет…
О неразумный человек, древо пестуя весь век, не получишь ты с него ничего и ничего.
Иногда он подходил к окну и смотрел вниз на мальчиков. Точнее — на одного из них. Этот Гильгамеш Макгрене всегда был ему чем-то подозрителен, а тут Хумбаба просто не мог заставить себя оторвать от него взгляд.
Обычно на перемене Гильгамеш шел на задний двор и садился на маленький холмик у стены сарая. И был отлично виден из окна. Иногда он сидел там один, закрыв лицо руками или уставившись в одну точку. О чем он мог думать?
Иногда, напротив, его обступали другие мальчики, и он, улыбаясь и размахивая руками, рассказывал что-то. О чем он мог рассказывать? Наверное, о чем-то интересном, судя по тому, с каким вниманием его слушали. Да, этот Гильгамеш был популярен среди одноклассников, и это доставляло Хумбабе дополнительные мучения. Он пронзал Гилли взглядом, словно пытался сверху воздействовать на него силой своей ненависти. Но экстрасенсорных способностей у Хумбабы, видимо, не было, и от этих гипнотических опытов у него лишь начинала болеть голова. Гилли даже ни разу не взглянул в его сторону. Но Гилли вызывал у старого директора не только ненависть, но и жгучий интерес. Дело в том, что, когда мальчика принимали в школу, его приемный отец рассказал Хумбабе удивительную историю, историю, которой он, признаться, не поверил. Из уважения к доктору он кивал головой и делал вид, что потрясен и восхищен всем, что тот рассказал ему, но в душе счел все это выдумками, которые доктор зачем-то считает нужным преподнести ему. Зачем? Может быть, думал потом Хумбаба, это на самом деле его сын, только незаконный? Или настоящие родители не в ладах с законом? Но теперь он постоянно возвращался в мыслях к этому невероятному рассказу. Гилли действительно был не таким, как все. А опыт у Хумбабы был, что ни говори, огромный. Неужели Макгрене тогда сказал правду?
Весь последний месяц Шамаш чувствовал себя плохо. Утром он просыпался с тяжелой головой, после кофе у него начинали дрожать руки, сердце тоже давало о себе знать. Если операция длилась больше двух часов, начинали ныть колени. К вечеру поднималось давление. Со свойственной сильному полу мнительностью он прислушивался к своему телу, постоянно отмечая все новые и новые признаки приближающегося конца. Смирившись с этой мыслью, он привел в порядок свои записи и дал прочесть их другому хирургу, которому, надеялся, можно доверять. Сначала тот подумал, что Шамаш разыгрывает его. Потом попросил повторить рассказ. Много часов провели они на кожаном диване в кабинете Макгрене, споря друг с другом. Потом Шамаш сам купил двух обезьян… Живы остались обе! Только после этого между двумя хирургами был заключен договор, согласно которому мозг Макгрене должен был быть своевременно пересажен в новое тело. Если операция пройдет удачно, в чем они не сомневались, Шамаш № 2 должен будет проделать то же со своим учеником и помощником. И жизнь победит смерть.
Сейчас Шамаш жалел, что проболтался Хумбабе. Он надеялся, что старик священник просто не поверил ему и уже забыл обо всем.
Ко всем мучениям Хумбабы теперь прибавилась бессонница. Он кашлял, ворочался с боку на бок, несколько раз зачем-то вставал. К утру кашель усилился, и, поднеся ко рту носовой платок, Хумбаба заметил на нем розоватую слизь. Этого не хватало! После завтрака он решил позвать к себе Гилли и поговорить с ним. Гилли вошел и молча стал у стены.
— Садись. — Хумбаба показал рукой на низенький стульчик у стола. Гилли сел и выжидающе посмотрел.
Хумбаба протянул ему яблоко.
— На, хочешь? (Во время допроса следователь обычно предлагает закурить.)
— Нет, спасибо. (Я не курю!)
Они помолчали. Директор не знал, как начать разговор. Спросить что-нибудь о школе, об уроках? Или прямо приступить к делу? Хумбаба нервно потянулся, огласив комнату ревматическим хрустом суставов.
— Вчера я говорил с твоим отцом. Он просил меня посмотреть, как у тебя тот шрам. Ну, все ли зажило. Он сказал, что сейчас уже почти ничего не должно быть видно. Если, конечно, все идет как надо. А? У тебя ничего там не болит?
Гилли недоверчиво посмотрел на него:
— О чем это вы? Может, как в тот раз, поговорим о музыке? — Он попытался засмеяться.
— Ты понимаешь, о чем я говорю. — Хумбаба упивался его растерянностью. — Пожалуйста, будь любезен, приподними свои роскошные волосы надо лбом.
