Иногда на него накатывали воспоминания. В такие минуты он чувствовал себя одиноким и несчастным и все мыл и мыл руки, стараясь смыть песок, который, казалось, навеки въелся в его кожу. Песок пустыни. Он чувствовал его в волосах, в ушах, между пальцами. Начинала болеть голова. Он ложился на кожаный диван в своем кабинете и думал о лекарстве, которое могло бы облегчить его страдания: о тайне жизни, поиску которой он служил.

Однажды к ним привезли совсем еще молодого парня, в черепе которого застряла пуля. Он все время бредил и говорил о каком-то пакете, который он обязательно должен успеть куда-то отнести, «пока ребята не узнали». Присутствовавшая при этом медсестра казалась почему-то смущенной и явно пыталась что-то скрыть от Шамаша, то, что все знали и понимали, что-то бывшее неотъемлемой частью их, незнакомой Шамашу жизни.

— Получил, чего искал, — сказала она мрачно и надолго замолчала, глядя в сторону. Тогда Шамаш очень старался, потому что рассчитывал поговорить потом с этим парнем. Та девица из Борд Фольте все не шла у него из головы, и он решил отомстить им всем: дать вот такому типу бомбу, чтобы подложил ее к собору Христа, опыта-то, видно, ему в этом не занимать, вот и некуда было бы этой девице посылать приезжих.

К сожалению, парень умер, и Шамаш здорово расстроился. Что же, значит, суждено собору стоять на месте на потеху глупым туристам. А то бы вот смеху-то было…

В Новую Усадьбу он поехал через несколько дней на такси. Шофер чем-то напоминал американца, что вызвало у Шамаша непреодолимое инстинктивное отвращение. Заплатил он точно по счетчику. Утром светило яркое солнце, но, когда они подъезжали к Новой Усадьбе, небо затянули тучи и начал накрапывать мелкий дождь. Серый холм, воздвигнутый над останками королей Древней Ирландии, казалось, тянулся вверх к такому же серому небу. На его вершине чернели мокрые от дождя огромные валуны. Шамаш стал медленно подниматься. Земля, а точнее — песок и мелкие камешки под его ногами, струились вниз, мешая идти. Он остановился и посмотрел вверх. Тусклое, тяжелое солнце, просвечивающее за облаками, казалось набрякшим от воды. Он расстегнул верхнюю пуговицу на пальто и пошел дальше. Мягкие слезы дождя потекли по его морщинистому лицу. Дойдя до самой вершины, Шамаш остановился и распахнул пальто навстречу ветру, тот, будто поняв его молчаливый знак, принялся играть тяжелыми полами, то опуская их вниз, то подбрасывая почти до плеч, что делало издали фигуру Шамаша похожей на большого черного ворона. Он задыхался, в висках стучало. Но постепенно, стоя неподвижно на вершине этого серого холма в окружении черных валунов, он начал понимать, что задыхается не от быстрого подъема и не его, Шамаша, кровь стучит в голове его. Это было что-то совсем другое, что-то, чего он никогда еще не чувствовал. Какая-то неведомая сила входила в него. Но где ее источник?

Шамаш быстро подошел к одному из валунов и обхватил его руками. Ноги скользили по мокрой траве. В этот миг потемневшее небо раскололось надвое от резкой вспышки, и почти сразу хлынул грохочущий ливень. Раскинув руки, Шамаш прижимался лицом и грудью к шершавой поверхности камня и чувствовал, как между пальцами текут струйки воды. Вода текла непрестанно, проникая всюду — под одежду, в ботинки, а потом, казалось, влилась в глаза его и уши и постепенно пропитала мозг. Именно в эту минуту Шамаш ощутил неожиданное облегчение: головная боль, не отпускавшая его вот уже несколько дней, вдруг прошла под очищающим потоком небесной влаги. Жизнь и смерть слились воедино.

Спящий и мертвый друг с другом схожи, не жизни ли образ они являют?

Внезапно дождь кончился. На мокрой траве заблестели солнечные блики. Шамаш выпрямился и взмахнул руками. Теперь он знал. Щеки его впали, жара и стужа лицо опалили. Шикарное пальто выглядело ужасно, и он действительно своим видом был подобен идущему дальним путем или, — иными словами, напоминал бродягу. Но он был счастлив. Счастлив, как может быть счастлив юноша, впервые познавший женское тело или вдруг понявший, что он сильнее своего старшего брата. Торжество и сила клокотали в нем, он знал, что теперь сможет все.

Камни. Глаза. Холмы. Слезы. Заячья капуста.

В среду по утрам на улицах не было почти никого. Так что особенно некому было смотреть, как Шемас Маканна, бакалавр искусств, бродит из одной конторы в другую, встречая всюду вежливый, но твердый отказ. От асфальта поднимался жар, и ноги стали потными. Возле одной двери белела бутылка молока, рядом росли яркие одуванчики. Когда он был мальчиком, у них дома в саду росла только заячья капуста, ни травы, ни цветов. С раннего детства он полюбил ее кисловатый вкус, вкус родины. Конечно, сейчас он все делает не так, сам понимая это. Кто, правда, захочет взять пришедшего с улицы первого встречного? Ну, подумаешь там, диплом. Кому он сейчас нужен? Это Сапожник погнал его гулять по пеклу, а сам небось сейчас лежит на травке и загорает. Шемас опять был в Бюро и заполнил еще одну анкету. После этого на его фотографию хлопнули еще одну жирную печать, так что лица, практически не стало видно. Да и кому оно нужно, его лицо?

На прошлой неделе он ездил опять на Инис Гал, захотелось вдруг вспомнить веселое прошлое лето. Там опять, конечно, все по вечерам танцевали народные танцы, и он не смог удержаться. Тогда, год назад, он помнил, у него все время болело горло: днем он орал на учеников, а вечером усердно распевал хором народные гэльские песни. А еще они тогда ходили по ночам на озеро и ловили рыбу. Там же ему удалось найти эти красные водоросли, целая сумка до сих пор висит у них в коридоре. Ребятам он сказал, что это сырая «травка», и они поверили. А скажи он все как есть, они бы небось подумали, что он шутит, с чего бы действительно вдруг человеку начать есть водоросли?

А в этот раз на танцах все казалось ему какой-то игрой, любительским спектаклем, в котором он сам зачем-то решил принять участие. Он вдруг потерял сознание, и девушка, которая вместе с ним выделывала очередное заковыристое па, громко закричала. На лацкане его пиджака поблескивало маленькое золотое колечко — знак того, что он говорит по-ирландски. Потом ему стало стыдно, и он поспешил уехать домой.

Наплевать на все.

Доктор сидел один на верху грязного автобуса цвета сливочного мороженого. Под ногами воняли окурки, а на стекле снаружи застыли серые струйки прошедшего вечером дождя. Он смотрел на улицу и ни о чем не думал.

Вечером он вырезал раковую опухоль из мозга старика и сделал это вдруг с таким даже для него самого неожиданным совершенством и каким-то изяществом, что почувствовал прилив бодрости и гордости самим собой. Спать не хотелось, и он даже решил было пойти пройтись, однако перспектива стать жертвой одного из ночных «искателей легкой наживы» заставила остаться в больнице. Доктор спустился в свой кабинет и почти до самого утра просматривал свои записи, бесшумно напевая. Только перед рассветом ненадолго прилег на кожаный диван. Спал совсем недолго, но проснулся по-прежнему бодрым. Он вышел на улицу, сел в один из первых автобусов и начал кружить по улицам, совершая своего рода психологический моцион. Такое случалось проделывать и раньше: ему нравился пустынный город раннего утра, когда на улицах нет почти никого. Пустынный город… Может быть, это напоминало ему пустыню… Но вскоре начинали открываться магазины и улицы постепенно наполнялись людьми.

В небе заурчало, как в животе, и на теплый асфальт закапали тяжелые слезы. В эту минуту он как раз выходил из автобуса, так что ему не оставалось ничего другого, как искать временного укрытия у какой-нибудь двери. Он ненавидел дождь. Тогда, в Новой Усадьбе, он, конечно, сильно простудился и до сих пор еще до конца не пришел в норму. Прижимаясь спиной к двери какой-то лавки, еще закрытой, доктор брезгливо всматривался в облака, пытаясь понять, надолго ли зарядило на этот раз. Прямо у него над головой поблескивал латунный шар, вид которого в первый момент удивил. Потом доктор догадался: другие два шара, видимо, отломаны, а все вместе должно было символизировать вход в лавку ростовщика и торговца подержанным платьем.