— Прощайте, доктор Бабешко, — ответил ему Горин. — И запомните сегодняшнее число. Кархашим преподаст вам урок, как их надо излечивать на самом деле.

«Надо же, а я собирался представлять его комиссии», — покачал головой доктор, когда пациента Горина увели, и вычеркнул его фамилию из списка.

Как только наступил отбой, Горин первым делом взломал помещение с медикаментами, зарядил там несколько шприцев снотворным и осторожно, чтобы не была поднята тревога, усыпил всех обнаруженных санитаров и дежурных врачей. У одного из санитаров Горин уловил очень нехорошие мысли. Вместо укола Горин затащил его в пустой кабинет доктора Бабешко и, отрезав бедолаге несколько пальцев, выпытал все, что он втайне проделывал с некоторыми из пациентов. Терять время на него не хотелось, и Артем просто заставил санитара встать, широко расставив ноги, и одним ударом рассек его снизу вверх на две половинки.

Горин одну за другой обходил палаты, зажигал в них свет и вглядывался в лица пациентов. Большинство из них спали. Имел ли он право уничтожать их? Чем он сам лучше всех этих людей? Они хотя бы люди, а не мутанты-рептилии, каковой являлся бродивший между койками Артем Михайлович Горин. Почему он должен следовать чьей-то злой воле? Быть послушной и хладнокровной марионеткой?

Он не будет. Хватит. Достаточно. Горин сам будет решать, кому прекращать существование. И его естественный отбор будет на несколько порядков более щадящим, но и настолько же более верным.

Как только Горин осознал, что может контролировать сидящего в нем зверя, у него на душе сразу стало легче и, в доказательство своему новому качеству, из всего контингента он отправил на тот свет не более десяти человек. Это были наиболее «достойные» представители. Большинство из них научились казаться нормальными и готовились к выходу на свободу, чтобы снова представлять опасность для окружающих. Горин помешал их планам. Он рубил их прямо на кроватях. А один раз даже переусердствовал и рассек психа вместе с койкой.

Закончив, Горин вернулся в кабинет доктора Бабешко, обошел кровавую лужу, образовавшуюся от останков санитара, и уселся в кресло хозяина кабинета, забросив ноги на стол, чтобы не испачкать их кровью. Взглянув на список на столе со своей вычеркнутой фамилией, Артем ухмыльнулся и откинул голову на спинку. Надо было поспать перед дальней дорогой.

В лечебницу с особым режимом содержания Горина везли в отдельном специализированном вагоне. Неприметный снаружи, он практически целиком состоял из стали. Окон в нем не было: лишь несколько вентиляционных отверстий. Единственную массивную дверь можно было отпереть только снаружи. По центру вагона располагалось четыре металлических скамьи с деревянными настилами. Три из них были незаняты. На одной лежал Горин, руки, ноги и туловище которого были притянуты к скамье металлическими цепями и кожаными ремнями. Меж зубов его, словно удила, был зажат валик из твердой резины, тоже притянутый к скамейке. Артем из-за этого валика не мог разговаривать, только дышать. Снималось это незатейливое устройство лишь два раза в сутки — во время приема пищи. Со всех сторон скамейку окружала странного вида конструкция из остро заточенных штырей и лезвий, не оставлявшая лежащему на скамье человеку ни малейшего шанса на побег в том случае, если вагон вдруг сошел бы с рельсов.

Вдоль стен размещалось несколько кресел, гораздо более удобных, нежели скамейки по центру. В трех из них сидели крепко сложенные мужчины в униформе зеленого цвета. Каждый был вооружен. Люди в униформе помогали Горину есть и опорожняться в закрепленную в углу флягу. В дороге они скрашивали свой досуг прослушиванием музыки через наушники, чтением книг и разгадыванием кроссвордов. Развлечения Горина сводились к разглядыванию потолка и беспокойному сну на твердой неудобной поверхности. Он без труда мог покинуть «спальный» вагон, но у него накопилось слишком много вопросов к экс-майору Катаеву Валерию Анатольевичу…

Левченко и Шухман бродили по безлюдным залам картинной галереи. Они оказались здесь не по причине какой-то особенной симпатии к живописи, а из-за промозглого холода, полноправно завладевшего городом после летнего зноя. В галерее, правда, тоже не было особенно тепло, но, по крайней мере, здесь не задувал пронизывающий ветер.

На днях Александр Эдуардович разыскал-таки квартиру, где когда-то жил второй после Катаева фигурант документа о материальной помощи — полковник Архипов. К сожалению, новые жильцы сообщили об аварии, произошедшей несколько лет назад, в результате которой предыдущий хозяин не выжил, а также о том, что семья Архипова, как и в случае с Катаевым, отбыла в неизвестном направлении. В ходе беседы с новыми жильцами квартиры, правда, вскрылась одна любопытная деталь: от Архиповых осталась телефонная линия, но телефон с тем же номером новым хозяевам перерегистрировать на себя не удалось. Как они выяснили, этого номера никогда нигде не числилось. Вот по этому поводу Левченко и понадобилась консультация Гены Шухмана, большого специалиста по секретным телефонным номерам.

— В принципе, — объяснял Шухман, — в связи с родом деятельности Архипова это обычное дело. На той АТС номерок действительно числился зарезервированным для служебных целей. Любая АТС всегда обязана резервировать определенное количество таких номеров и передавать их список в ФСБ. Об истинных владельцах того или иного номера на самой телефонной станции, соответственно, никто никогда не знал.

— И для чего они обычно использовались? — спросил Левченко.

— Обычно — в самых банальных личных целях, — ответил Шухман. — Какое-нибудь высшее должностное лицо, не желающее фигурировать в телефонных справочниках, ставило подобный номер у себя в квартире. На него почти всегда вешалась простенькая защита от прослушки, определитель номера и прочая ерунда, призванная оградить семью какого-нибудь генерала от злоумышленников. Но, по большей части, все это служило лишь для бесед его супруги с родственниками, а иногда для наказания телефонных хулиганов, которым не повезло нарваться на «счастливый» номер.

— Ясно, — вздохнул Левченко.

— Рано вешаешь нос, Эдуардович, — усмехнулся Геннадий. — На эти номера вешали еще кое-что, уже без ведома их владельцев.

— Неужели записывали все разговоры? — оживился Левченко.

— Угадал, — подтвердил Шухман. — Поначалу на каждой АТС сидели офицеры КГБ, в задачу которых входила своевременная замена магнитофонных кассет, их учет и перевозка в архив комитета. Но, на наше счастье, технический прогресс постепенно упростил всем задачу. На телефонных станциях поставили аппаратуру, распознающую речь и записывающую ее в обычном текстовом виде, который практически не занимает места на носителях. Тексты шифровались специальным образом, а какой-нибудь инженер, работающий на АТС, обязан был по мере накопления переписывать их на дискеты, которые фээсбэшники время от времени приезжали и забирали.

— Время от времени?

— Ну да, — кивнул Шухман. — Перестройка внесла полную неразбериху в органы безопасности. Ранее упорядоченная система стала хаотичной и разовой. То есть сами телефонные станции перестали следить за регламентом фээсбэшной аппаратуры и копить дискеты, хотя железки, изготовленные по оборонной технологии, трудятся и по сей день. Изредка безопасники наведываются и получают то, что им нужно, но, как правило, тексты разговоров за последние годы просто копятся мертвым грузом…

— Уж не клонишь ли ты к тому, что разговоры полковника Архипова тоже где-то хранятся? — Левченко остановился.

— Пара бутылок водки главному инженеру сто двенадцатой АТС да пара часов на расшифровку. — Шухман, ухмыляясь, вынул из внутреннего кармана свернутую рулончиком бумагу. — Последние разговоры твоего Архинова заканчиваются прошлым годом.

— Я тебя сейчас прибью, Гена, — хлопнул себя по бокам Левченко. — Чего же ты так долго кота за хвост тянул?