Раскол не ограничился узкими пределами Византийской империи. Патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский, не боявшиеся под владычеством мамелюков за свою личную безопасность, созвали многочисленный собор, отказались от тех, кто был их представителем на соборах в Ферраре и во Флоренции, осудили символ веры и собор латинов и пригрозили константинопольскому императору строгим приговором восточной церкви. Между последователями греческого вероисповедания русские были самыми могущественными, самыми невежественными и самыми суеверными. Их первосвятитель кардинал Исидор поспешил из Флоренции в Москву, для того чтоб подчинить независимую нацию римскому игу. Но русские епископы получили свое образование на Афонской горе, а монарх и народ держались богословских понятий своего духовенства. Они были скандализированы титулом, пышностью и латинским крестом папского легата — друга тех нечестивых людей, которые брили свои бороды и совершали богослужение с перчатками на руках и с кольцами на пальцах; Исидор был осужден собором; его заключили в монастыре, и этот кардинал с величайшим трудом спасся из рук свирепого и фанатического народа. Русские отказали в пропуске римским миссионерам, намеревавшимся обращать в христианство живших по ту сторону Танаиса (Дона) язычников, а их отказ был основан на убеждении, что идолопоклонство менее преступно, чем раскол. Они извиняли богемцам их заблуждения ради их отвращения к папе, и греческое духовенство отправило к этим кровожадным энтузиастам депутацию из желания снискать их дружбу. Между тем как Евгений гордился соглашением с греками и их обращением в православие, у него вовсе не было приверженцев вне городских стен Константинополя или, вернее, вне константинопольского дворца. Рвение Палеолога было возбуждено личными интересами; оно скоро охладело от встреченного им сопротивления; попытка силою изменитиь национальную религию угрожала опасностью и его жизни, и его короне, а благочестивые мятежники, конечно, нашли бы защитников и вне государства и внутри его. Его брат Димитрий, хранивший в Италии благоразумное молчание, которое сделало его популярным, был готов обнажить свой меч на защиту религии, а турецкий султан Мурад был и недоволен, и встревожен кажущимся примирением греков с латинами.
“Султан Мурад, или Амурат, жил сорок девять лет, а царствовал тридцать лет, шесть месяцев и восемь дней. Он был монарх справедливый и храбрый, с высокой душой, терпеливый в трудах, ученый, снисходительный, религиозный и милосердый; он любил и поощрял как ученые занятия, так и всех тех, кто отличался в какой-нибудь сфере научных познаний; он был добрым императором и великим полководцем. Никто не одерживал более многочисленных или более решительных побед, чем Мурад; только Белград устоял против его нападений. В его царствование солдаты всегда были победоносны, а граждане — богаты и спокойны. Когда он завоевывал какую-нибудь страну, его первой заботой была постройка мечетей и каравансараев, госпиталей и училищ. Он ежегодно давал по тысяче золотых монет потомкам пророка и отсылал по две с половиной тысячи благочестивым людям, жившим в Мекке, в Медине и в Иерусалиме”. Эта характеристика выписана из произведений историка Оттоманской империи; но похвалы раболепных и суеверных людей нередко расточались самым отвратительным тиранам, а добродетели султанов нередко оказывались пороками, самыми полезными для них самих или самыми приятными для их подданных. Народ, незнакомый с равною для всех пользой свободы и владычества законов, может быть ослеплен выходками самодержавной власти; жестокосердие деспота он может принять за правосудие, расточительность — за щедрость, а упорство — за твердость характера. Под владычеством того, кто может отвергать самые основательные оправдания, можно считать возможными почти всякие выражения покорности, и преступник должен дрожать от страха там, где невинность не всегда находит для себя защиту. Спокойствие народа и дисциплина войск поддерживались непрерывными войнами; война была ремеслом янычаров, а те из них, которые оставались в живых и участвовали в дележе добычи, превозносили благородное честолюбие своего монарха. Распространение истинной религии было обязанностью правоверного мусульманина; неверующие были его врагами и врагами пророка, а палаш был в руках турок единственным орудием для обращения в их веру. Впрочем, о справедливости и воздержанности Мурада свидетельствует его поведение; в этом отношении ему отдавали справедливость даже христиане, считавшие его благополучное царствование и его спокойную смерть за награду его редких личных достоинств. Находясь в полном цвете лет и на вершине военного могущества, он редко предпринимал войны, не будучи к тому вынужден какими-нибудь основательными мотивами или серьезными оскорблениями; изъявление покорности обезоруживало победоносного султана, а в том, что касается мирных договоров, его слово было ненарушимо и свято. Нападающими обыкновенно были венгры; его раздражило восстание Скандербега, и оттоманский монарх два раза побеждал и два раза миловал вероломного карманца. Перед его вторжением в Морею деспот завладел врасплох Фивами; завладев Фессалоникой, внук Баязида отнял у венецианцев город, приобретенный ими незадолго перед тем покупкой, а после первой осады Константинополя султан не пытался положить конец существованию Византийской империи, несмотря ни на бедственное положение Палеолога, ни на его отсутствие, ни на полученные от него обиды.
Но самою поразительною чертою в жизни и в характере Мурада было его двоекратное отречение от турецкого престола, и если бы его мотивы не были запятнаны примесью суеверия, мы должны бы были воздать должную похвалу царственному философу, который в сороколетнем возрасте был способен сознавать тщету человеческого величия. Отказавшись от скипетра в пользу своего сына, он удалился в красивую Магнезию, но жил там в обществе святых людей и отшельников. Религия Магомета была извращена столь противным ее духу учреждением не прежде четвертого столетия эгары; но в эпоху Крестовых походов различные классы дервишей размножились по примеру христианских и даже латинских монахов. Повелитель стольких народов стал поститься, молиться и без конца кружиться вместе с фанатиками, принимая головокружение за умственное просветление. Но нашествие венгров скоро пробудило его из этого религиозного усыпления, а его покорный сын предупредил желания народа, обратившись в минуту опасности за помощью к своему отцу. Под предводительством своего опытного вождя янычары одержали победу, но он удалился с поля битвы под Варной в Магнезию, для того чтоб опять молиться, поститься и кружиться вместе со своими единоверцами. Эти благочестивые занятия были еще раз прерваны угрожавшей государству опасностью. Победоносная армия относилась с пренебрежением к неопытности своего юного начальника; город Адрианополь был оставлен на произвол грабителей и убийц, и диван обратился к Мураду с единодушной просьбой усмирить буйных янычаров и предупредить их восстание. Хорошо знакомый им голос их повелителя заставил их смириться и покориться, и султан стал поневоле выносить свое блестящее положение, от которого его избавил ангел смерти по прошествии четырех лет. Монархи не раз отказывались от престола вследствие преклонных лет или болезней, вследствие несчастий или прихоти, а в часы досуга сожалели о том, что не могли отступиться от принятого решения. Но один Мурад вторично предпочел жизнь частного человека при полной свободе выбора и после того как пожил жизнью и монарха, и пустынника.
После удаления своих греческих единоверцев Евгений не терял из виду их мирских интересов, а его заботливость о Византийской империи усиливало основательное опасение, что приближающиеся к пределам Италии турки скоро вторгнутся в эту страну. Но влечение к Крестовым походам уже угасло, и равнодушие франков было так же безрассудно, как была безрассудна их первоначальная опрометчивая горячность. В одиннадцатом столетии один фанатический монах был способен вооружить Европу против Азии для того, чтоб вступить в обладание Гробом Господним; но в пятнадцатом столетии самые настоятельные религиозные и политические мотивы не могли подвигнуть латинов на защиту христианства их совокупными силами. Германия представляла неистощимые запасы людей и оружия, но чтоб привести в движение это сложное и безжизненное тело, была нужна энергическая рука, а у Фридриха Третьего не было никакой энергии ни в его личном характере, ни в его системе управления. Продолжительная война ослабила Францию и Англию, не ослабив их взаимной вражды; но Бургундский герцог Филипп был склонен к тщеславию и к пышности; не подвергая себя никаким опасностям и расходам, он ставил себе в заслугу отважное благочестие своих подданных, отплывших с флотом от берегов Фландрии к берегам Геллеспонта. Приморские республики Венецианская и Генуэзская, находившиеся в менее далеком расстоянии от театра военных действий, соединили свои морские силы под знаменем св. Петра. Королевства Венгерское и Польское, служившие по своему географическому положению как бы прикрытием для внутреннего лона латинской церкви, были более всех заинтересованы в противодействии успехам турецкого оружия. Военное ремесло было наследственным достоянием скифов и сарматов, и этим народам была бы по силам борьба с турками, если бы они могли направить против общего врага оружие, которое обнажали в своих кровавых внутренних распрях. Но их мужество делало их одинаково неспособными и к внутреннему согласию, и к покорности; бедная страна и ограниченный монарх не способны содержать постоянную армию, а не знавшие никакой дисциплины отряды польской и венгерской конницы не имели ни тех чувств, ни того оружия, которые, в некоторых случаях, придавали французскому рыцарству непреодолимую силу. Впрочем, замыслы римского первосвященника и красноречие его легата, кариданала Юлиана, нашли с этой стороны благоприятное стечение обстоятельств: соединение двух корон на голове молодого и честолюбивого полководца Владислава и мужество называвшегося Яношем Хуньяди героя, имя которого уже было популярно между христианами и страшно для турок. Легат рассыпал неистощимый запас отпущений грехов и индульгенций; под священное знамя собралось немало воинов из Франции и Германии, а приобретенные в Европе и в Азии новые союзники увеличили если не силы крестоносцев, то, по меньшей мере, их репутацию. Один бежавший из Сербии деспот преувеличил бедственное положение и рвение живших по ту сторону Дуная христиан, будто бы готовых единодушно восстать для защиты своей религии и свободы. Греческий император выказал несвойственное его предшественникам мужество, взявшись охранять Босфор и дав обещание, что выступит из Константинополя во главе своих национальных и наемных войск. Султан Кармании известил об отступлении Мурада и о своем намерении сделать сильную диверсию, вторгнувшись внутрь Анатолии, а если бы западные флоты могли в ту же самую минуту занять Геллеспонтский пролив, то Оттоманская империя, по его словам, неизбежно распалась бы и была бы уничтожена. И небеса и земля, конечно, должны были желать гибели басурман, и легат распространял в осторожных двусмысленных выражениях надежду, что Сын Божий и его Божественная Матерь окажут невидимое, а, быть может, и видимое содействие.
