ГЛАВА LXVII
Раскол между греками и латинами. — Царствование и характер Мурада Второго. — Крестовый поход венгерского короля Владислава. — Его поражение и смерть. — Янош Хуньяди. — Скандербег. — Последний восточный император Константин Палеолог. 1421-1552 г.г.
Один красноречивый грек, бывший прародителем итальянских школ, сопоставлял и прославлял сравнительные достоинства Рима и Константинополя. Внешний вид древней столицы, которая была жилищем его предков, превзошел все ожидания Эмануила Хризолора, который с тех пор перестал порицать одного древнего софиста за его восклицание, что Рим был местом жительства не людей, а богов. Те боги и те люди уже задолго перед тем исчезли; но в глазах просвещенного энтузиаста величие римских развалин воспроизводило прежнее величие города. Памятники консулов и цезарей, мучеников и апостолов со всех сторон привлекали к себе внимание философа и христианина, и он признавал, что военному могуществу и религии Рима было предназначено во все века владычествовать над землей. Между тем как Хризолор восхищался почтенною красотой матери, он не забывал самой красивой из ее дочерей, ее царственной колонии, которая была его родиной, и этот византийский патриот с жаром и основательно восхвалял как природные преимущества Константинополя, так и менее долговечные памятники могущества и искусства, которыми этот город был украшен или в ту пору, или в былые времена. Но совершенства копии (как он скромно замечает) делают честь оригиналу, и родители радуются, когда дети равняются с ними или даже превосходят их своими достоинствами. “Константинополь, — говорит оратор, — занимает господствующее положение между Европой и Азией, между архипелагом и Эвксинским Понтом. Он служит соединительным пунктом для двух морей и двух континентов на общую пользу всех народов и может по своему произволу запирать или открывать ворота, через которые ведется торговля. Его гавань, окруженная со всех сторон морем и континентом, самая безопасная и самая обширная в мире. Константинопольские городские стены и ворота можно сравнить с вавилонскими; город окружен многочисленными башнями; каждая башня представляет прочно построенное и высокое здание, а второй городской стены или внешних укреплений было бы достаточно для защиты и для достоинства обыкновенной столицы. В окружающие город рвы можно впускать широкие и быстрые потоки воды, и этот искусственный остров может быть, подобно Афинам, со всех сторон окружен то твердою землей, то водой”. Он указывает две причины, сильно и естественно содействовавшие совершенству постройки Нового Рима. Основатель города царствовал над самыми знаменитыми во всем мире народами и для исполнения своих замыслов пользовался как могуществом римлян, так и искусствами, и научными познаниями греков. Другие города были обязаны своим великолепием случайности и времени; к тому что в них есть хорошего всегда примешивается что-нибудь неуклюжее и безобразное, а их жители из нежелания покидать место своего рождения неспособны исправлять ни ошибок своих предков, ни первоначальных неудобств, зависящих от географического положения или от климата. Но проект постройки Константинополя был задуман и приведен в исполнение одним человеком, а первоначальный план был усовершенствован покорным рвением подданных и преемников первого константинопольского монарха. На соседних островах находились неистощимые запасы мрамора; но все другие строительные материалы привозились с самых отдаленных берегов Европы и Азии, а размеры публичных и частных зданий, дворцов, церквей, водопроводов, водохранилищ, портиков, колонн, бань и ипподромов соответствовали величию столицы Востока. Избыток богатства разлился вдоль европейских и азиатских берегов, так что окрестности Византии, вплоть до Эвксинского Понта, Геллеспонта и длинной стены, походили на многолюдные предместья и на непрерывный ряд садов. В этой привлекательной картине искусно смешивались прошлое с настоящим, времена благосостояния с временами упадка; но из уст оратора вырывается прискорбное сознание, что его несчастное отечество было лишь тенью и гробницей своего прежнего великолепия. Произведения древних ваятелей были изуродованы или религиозным рвением христиан, или неистовством варваров; самые великолепные здания были разрушены, а мраморы паросские и нумидийские жглись на известь или употреблялись взамен самого грубого материала. От многих статуй ничего не осталось кроме пьедесталов; о размерах иных колонн можно было судить только по величине их разбитых капителей; развалины императорских гробниц были разбросаны по земле; бури и землетрясения ускоряли разрушительную работу времени, а народные предания украшали порожние места баснословными монументами из золота и серебра. Впрочем, между этими диковинами, существовавшими только в воспоминании или в воображении, оратор отличает колонну из порфира, колонну и колоссальную статую Юстиниана и храм, а в особенности купол св. Софии, о которых считает уместным упомянуть после всего, потому что их нельзя описать соответственно с их достоинствами и потому что после них уже все показалось бы недостойным упоминания. Но он забывает, что за сто лет перед тем благовременная заботливость Андроника Старшего спасла от окончательного разрушения и колоссальную статую, и храм. Через тридцать лет после того как император укрепил здание Софийского собора двумя новыми устоями или пирамидами, восточная часть купола внезапно обрушилась и погребла под своими развалинами и иконы, и алтари, и святилище. Впрочем, следы этого несчастья были скоро заглажены: место было очищено от мусора неустанными усилиями людей всех званий и всех возрастов, и греки употребили жалкие остатки своих богатств и своей прежней предприимчивости на восстановление самого великолепного и самого почтенного из восточных храмов.
Последние надежды разрушевшегося города и разрушевшейся империи возлагались на сердечное согласие между матерью и дочерью, на материнскую нежность Рима и на дочернюю покорность Константинополя. На Флорентийском соборе греки и латины и обнимались, и подписывались, и обменивались обещаниями; но эти выражения дружбы были притворны и бесплодны, и все химерическое здание унии скоро исчезло как сон. Император и его прелаты возвратились домой на венецианских галерах; но в то время как они приставали к Морее и к островам Корфу и Лесбосу, подданные латинов жаловались на то, что воображаемая уния сделается орудием для угнетений. Лишь только император высадился на византийский берег, его встречали или, верней, осыпали выражениями неудовольствия, в которых сказывалось религиозное рвение. Во время его отсутствия, продолжавшегося более двух лет, столица была лишена своих светских и духовных правителей; фанатизм усилился среди анархии; самые свирепые монахи стали владычествовать над совестью женщин и ханжей, и ненависть к латинам сделалась главным принципом жизни и религии. Перед своим отъездом в Италию император обещал своим подданным скорую и могущественную помощь, а полагавшееся на свое православие и на свою ученость духовенство обещало им и своей пастве легкую победу над ослепленными западными пастырями. Двойное разочарование вывело греков из терпения; в подписавшихся под унией прелатах заговорила совесть; минута соблазна миновала, а милостивое расположение императора и папы не могло вознаградить их за то, чем им угрожало общее негодование. Вместо того чтоб оправдывать свое поведение, они стали оплакивать свое малодушие, выражать свое раскаяние и взывать к милосердию Бога и своих единоверцев. Когда их спрашивали тоном укора, какие же имел итальянский собор последствия или какую принес он пользу, они отвечали со вздохами и со слезами: “Увы! мы создали новую религию; мы променяли благочестие на нечестие; мы отказались от чистоты жертвоприношений — мы сделались азимитами”. (Азимитами называли тех, кто употреблял при св. причащении пресный хлеб, и я вынужден взять назад или видоизменить похвалы, с которыми отзывался о возрождавшейся в то время философии.) “Увы! мы не устояли против материальной нужды, против обмана и против надежд и опасений здешней временной жизни. Следовало бы отрезать ту руку, которая подписалась под унией, и вырвать тот язык, который произнес латинский символ веры”. Лучшими доказательствами их раскаяния было их усилившееся рвение к исполнению самых мелочных обрядов и к проповедыванию самых непонятных доктрин и их безусловное отдаление от всех (не исключая и императора), кто сколько-нибудь дорожил своею честью и здравым смыслом. После смерти Патриарха Иосифа архиепископы Гераклей и Трапезунда имели смелость отказаться от открывшейся вакансии, а кардинал Виссарион предпочел свое выгодное и комфортабельное убежище в Ватикане. Император и преданное ему духовенство поневоле остановили свой выбор на Митрофане Кизикском; он был посвящен в звание Патриарха в Софийском соборе, но храм оставался пустым. Церковные хоругвеносцы отказались от исполнения своих обязанностей; зараза проникла из города в деревни, и Митрофан безуспешно громил церковными карами народ, впавший в раскол. Взоры греков обратились на защитника своего отечества, Марка Эфесского, и этот святой мученик был вознагражден за свои страдания общими выражениями похвал и одобрения. Его пример и его сочинения распространили пламя религиозной вражды; он скоро изнемог под бременем лет и недугов; но “Евангелие” Марка не дышало человеколюбием, и он потребовал перед смертью, чтоб никто из приверженцев Рима не присутствовал на его погребении и не смел молиться о спасении его души.
