Во время этой неурядицы не только самые благоразумные из турок, но и почти все их соотечественники горячо желали объединения разрозненных частей империи, и несмотря на то что Романия и Анатолия так часто отделялись одна от другой для удовлетворения личного честолюбия правителей, они неудержимо стремились к соединению в одно целое. Эти стремления могли бы служить поучительным указанием для христианских держав, и если бы эти державы поставили союзный флот в проливе подле Галлиполи, могущество оттоманов было бы скоро уничтожено — по меньшей мере на европейском континенте. Но отделение западной церкви от восточной, а также несогласия и войны между Францией и Англией отвлекли латинов от этого благородного предприятия; они пользовались временным избавлением от опасности, не заботясь о будущем, и нередко до того увлекались минутными интересами, что помогали врагам своей религии. Генуэзская колония, поселившаяся в Фокее, на берегу Ионии, обогащалась от исключительного права торговать квасцами, а ее спокойствие под турецким владычеством было обеспечено ежегодной уплатой дани. Во время последней междоусобной войны между оттоманами отважный и честолюбивый юноша Адорно, занимавший должность генуэзского губернатора, принял сторону Мурада и взялся перевезти его армию на семи галерах из Азии в Европу. Султан отплыл с пятьюстами телохранителями на адмиральском корабле, экипаж которого был составлен из восьмисот самых храбрых франков. В руках этого экипажа находились и его жизнь, и его свобода, и мы неохотно воздаем похвалу преданности Адорно, который во время морского переезда преклонил колена перед султаном и с признательностью принял от него сложение недоплаченной дани. Они высадились на берег в виду Мустафы и города Галлиполи; две тысячи итальянцев, вооруженных копьями и боевыми секирами, помогли Мураду завладеть Адрианополем, а за эту продажную услугу было отплачено разорением фокейской торговли и колонии.
Если бы Тимур великодушно двинулся по просьбе греческого императора к нему на помощь, он имел бы право на похвалы и на признательность христиан. Но мусульманин, возбуждавший в Грузии гонение на христиан и питавший уважение к священной войне, предпринятой Баязидом, не мог питать сострадание к европейским идолопоклонникам и не был расположен оказывать им свое покровительство. Татарский монарх следовал внушениям своего честолюбия, а освобождение Константинополя было случайным последствием его предприятий. Когда Мануил сложил с себя верховную власть, он молил Бога отложить гибель церкви и империи до конца его несчастной жизни; но он едва ли надеялся, что это желание сбудется, и по возвращении из своей поездки на запад для богомолия ежеминутно ожидал известия о печальной катастрофе. Поэтому он был столько же поражен удивлением, сколько обрадован известием об отступлении, поражении и взятии в плен оттоманского императора. Мануил немедленно отплыл из находящегося в Морее Модона, вступил на константинопольский престол и отправил своего слепого соперника в обставленную всеми удобствами ссылку на остров Лесбос. Послы от Баязидова сына были скоро допущены в его присутствие, но их гордость спала, их тон был умерен, и их держало в страхе основательное опасение, что греки откроют монголам доступ в Европу. Сулейман приветствовал императора названием отца, просил о своем возведении в звание правителя Романии и обещал, что заслужит его милостивое расположение неизменной дружбой и уступкой Фессалоники вместе с важными городами, лежащими на берегах Стримона, Пропонтиды и Черного моря. Союз с Сулейманом навлек на императора вражду и мстительность Мусы; турки появились с оружием в руках у ворот Константинополя, но были отражены и на море и на суше, и если столицу не обороняли какие-нибудь наемные иноземные войска, то греки должны были удивляться своему собственному триумфу. Но вместо того чтоб поддерживать раздоры между оттоманскими владетельными князьями, Мануил из политических расчетов или из личных влечений принял сторону самого сильного из Баязидовых сыновей. Он заключил договор с Мехмедом, для военных успехов которого служил непреодолимой преградой пролив подле Галлиполи; султан был перевезен вместе со своими войсками через Босфор; в столице он нашел любезное гостеприимство, и его удачная экскурсия послужила первым шагом для завоевания Романии. Падение Константинополя замедлилось благодаря благоразумию и сдержанности завоевателя; он верно исполнял и свои собственные обязательства и обязательства Сулеймана, подчинялся требованиям признательности, не нарушал внутреннего спокойствия и назначил императора опекуном над своими двумя младшими сыновьями в тщетной надежде предохранить их этим способом от завистливого жестокосердия их брата Мурада. Но исполнение его предсмертной воли было бы оскорблением для национальной чести и для национальной религии, и диван единогласно решил, что охрана и воспитание царственных юношей не могут быть предоставлены собаке христианину. Этот отказ возбудил разномыслие на происходивших в Византии совещаниях; но над осмотрительностью престарелого Мануила одержала верх самоуверенность его сына Иоанна, и они прибегли к опасному орудию мщения, выпустив на свободу настоящего или мнимого Мустафу, который задолго перед тем был задержан в качестве пленника и заложника и на содержание которого турки ежегодно вносили пенсию из трехсот тысяч асперов. Чтоб выйти из тюрьмы, Мустафа согласился на все требования и обязался заплатить за свое освобождение уступкой ключей от Галлиполи, то есть от Европы. Но лишь только он утвердился на престоле Романии, он с презрительной улыбкой отослал назад греческих послов и благочестивым тоном заявил им, что в день суда предпочитает дать ответ в нарушении клятвы, чем в уступке неверующим мусульманского города. Тогда Мануил сделался врагом обоих соперников, из которых один оскорбил его, а другой был им оскорблен, и восторжествовавший Мурад приступил следующей весной к осаде Константинополя.
Религиозная заслуга тех, кому удалось бы завладеть столицей цезарей, привлекла из Азии массу добровольцев, желавших удостоиться мученического венца; их воинственный пыл разжигала надежда, что они найдут там богатую добычу и красивых женщин, а для честолюбия султана служили освящением присутствие и предсказание Магометова потомка Сеида Бехара, прибывшего в его лагерь верхом на муле с многочисленной свитой из пятисот последователей. Но неудача этого предсказания могла бы вызвать краску стыда на лице Сеида Бехара, если бы фанатики были доступны для стыда. Крепкие городские стены устояли против усилий двухсоттысячной турецкой армии; ее приступы были отражены вылазками греков и их иноземных наемников; старые средства обороны были противопоставлены вновь придуманным осадным машинам, а на энтузиазм того дервиша, который был унесен на небеса для беседы с Мехмедом, служило возражением легковерие христиан, видевших, как, одетая в платье фиолетового цвета, Дева Мария ходила по городскому валу и воодушевляла их мужеством. После двухмесячной осады Мурада заставило возвратиться в Бурсу восстание, которое было возбуждено коварством греков и было скоро прекращено смертной казнью невинного брата. В то время как он предпринимал со своими янычарами новые завоевания в Европе и в Азии, Византийская империя наслаждалась в течение тридцати лет раболепным и непрочным спокойствием. Мануил сошел в могилу, а Иоанну Палеологу было дозволено царствовать с условием уплачивать ежегодную дань в триста тысяч асперов и отказаться почти от всего, чем он владел за константинопольскими предместьями.
Как самые важные события в человеческой жизни зависят от личных свойств одного действующего лица, так и в деле основания и восстановления Турецкой империи главная заслуга, без всякого сомнения, должна быть приписана личным качествам султанов. Они отличались один от другого тем, что не все были в одинаковой мере одарены мудростью и добродетелями, но в период девяти царствований или двухсот шестидесяти пяти лет, с воцарения Османа до смерти Сулеймана, престол был занят, только за одним исключением, рядом воинственных и предприимчивых монархов, умевших внушать своим подданным покорность, а врагам — страх. Наследники престола воспитывались не в изнеживающей роскоши сераля, а в занятиях государственными делами и в военных лагерях; с ранней молодости их отцы поручали им управлять провинциями и командовать армиями; и хотя такое воспитание нередко бывало причиной междоусобных войн, оно, без сомнения, много способствовало той дисциплине и той энергии, которыми отличалась новая монархия. Оттоманы не могли называть себя, подобно арабским калифам, потомками или преемниками апостола Божия, а их притязания на родственную связь с татарскими ханами из рода Чингиса, как кажется, были основаны скорей на лести, чем на истине. Они были незнатного происхождения, но в умах их подданных скоро созрело непоколебимое убеждение, что им принадлежит такое священное и ненарушимое право царствовать, которого не может изгладить никакая давность и не может уничтожить никакое насилие. Султана слабого или негодного можно было свергнуть с престола и задушить, а его наследственная власть все-таки переходила к его малолетнему или слабоумному сыну, и самые отважные мятежники не осмеливались воссесть на престол своего законного государя. Между тем как непрочные азиатские династии нередко свергались с престола каким-нибудь хитрым визирем или победоносным полководцем, престолонаследие оттоманов было упрочено пятисотлетней привычкой и в настоящее время составляет один из тех основных принципов, с которыми связано самое существование турецкой нации.
