На берегах Ганга Тимур узнал от своих быстрых гонцов о смутах, возникших на границах Грузии и Анатолии, о восстании христиан и о честолюбивых замыслах султана Баязида. Его умственные и физические силы не ослабели от шестидесятитрехлетнего возраста и от вынесенных им бесчисленных лишений; проведя несколько месяцев на покое в самаркандском дворце, он объявил о намерении предпринять семилетнюю экспедицию в западные страны Азии. Солдатам, участвовавшим в индийском походе, он предоставил на выбор или оставаться дома, или следовать за их государем, но войскам всех персидских провинций и царств было приказано собраться в Исфагани и ожидать там прибытия императора. Они были направлены прежде всего против грузинских христиан, все оборонительные силы которых заключались в их утесистых горах, в их замках и в зимнем времени года; но эти препятствия Тимур преодолел своим рвением и своей настойчивостью; мятежники подчинились требованию или уплачивать дань, или исповедывать Коран, и хотя последователи обеих религий хвастались своими мучениками, на это название имели более прав христианские пленники, которым были предоставлены на выбор отречение от их веры или смертная казнь. В то время как император спускался с гор, он принял в аудиенции первых послов Баязида и завел с этим последним те неприязненные сношения, которые заключались в жалобах и угрозах и привели по прошествии двух лет к окончательному разрыву. Между двумя завистливыми и высокомерными соседями редко бывает недостаток в мотивах для ссоры. Завоевания монголов и оттоманов соприкасались в окрестностях Эрзерума и Евфрата, а границы между теми и другими не были точно установлены ни продолжительным владением, ни договорами. Каждый из двух честолюбивых монархов мог обвинять своего соперника в нарушении неприкосновенности его территории, в опасности, грозившей его вассалам, и в покровительстве мятежникам, а под именем мятежников каждый из них разумел тех спасшихся бегством князей, владения которых он себе присвоил и которых он безжалостно преследовал с намерением лишить их жизни или свободы. Сходство их характеров было еще более опасно, чем противоположность их интересов; в своей победоносной карьере Тимур никого не признавал себе равным, а Баязид был уверен, что никого нет выше его. Первое посланиемонгольского императора должно было не смягчить, а раздражить турецкого султана, о семействе и нации которого Тимур отзывался с притворным презрением. “Разве ты не знаешь, что большая часть Азии нами покорена и подчинилась нашим законам? что наши непреодолимые военные силы владычествуют на всем пространстве от одного моря до другого? что земные монархи выстраиваются в линию перед нашими дверями? и что мы заставили саму фортуну охранять благоденствие нашей империи? На чем основаны твоя дерзость и безрассудство? Ты выиграл несколько сражений в лесах Анатолии; это достойные презрения трофеи! Ты одержал несколько побед над европейскими христианами; твой меч был благословлен апостолом Божи-им, и только ради того что ты исполнил требование Корана, ведя войну с неверующими, мы не хотим раззорять твои владения, которые служат пределом и оплотом для мусульманского мира. Будь благоразумен вовремя; одумайся, раскайся и отврати от себя громовые удары нашего мщения, которые еще висят над твоей головой. Ты ничего более как муравей; зачем же ты стараешься раздражить слонов? Ведь они раздавят тебя своими ногами”. В своем ответе Баязид излил негодование души, глубоко оскорбленной такими непривычными для нее выражениями презрения. Осыпав своего противника унизительными упреками в том, что он степной разбойник и мятежник, вождь оттоманов перечислил славные победы, одержанные им в Иране, в Туране и в Индии, и старался доказать, что Тимур одерживал верх над своими врагами только благодаря своему вероломству и благодаря порокам своих противников. “Допустим, что твоим армиям нет числа; но разве можно сравнивать стрелы летучих татарских отрядов с палашами и с боевыми секирами моих непоколебимых и непобедимых янычаров? Я удержу при себе тех принцев, которые искали моего покровительства; ищи их в моих палатках. Города Арзинган и Эрзерум принадлежат мне и, если они не уплатят мне положенной дани, я потребую уплаты этих недоимок под стенами Тебриза и Султании”. Неукротимая ярость побудила султана нанести его противнику оскорбление, которое имело более личный характер. “Если я обращусь перед тобою в бегство, — сказал он, — пусть мои жены будут удалены от моего ложа тройным разводом; но если у тебя недостанет смелости сразиться со мною в открытом поле, пусть твои жены возвратятся к тебе, три раза побывав в объятиях чужеземца”. Всякое нарушение тайн гарема на словах или на деле считается у турок непростительным оскорблением, поэтому политическая вражда между двумя монархами усилилась от желания отомстить за личные обиды. Впрочем, в свою первую экспедицию Тимур удовольствовался осадой и разрушением крепости Сивы, или Себасты, лежавшей на границе Анатолии, а нескромность вождя оттоманов он выместил на гарнизоне из четырех тысяч армян, которых приказал похоронить живыми за то, что они с мужеством и преданностью исполняли свой долг. В качестве мусульманина он, по-видимому, относился с уважением к благочестивой деятельности Баязида, который был в ту пору занят блокадой Константинополя; дав своему противнику этот полезный урок, монгольский завоеватель приостановил преследование неприятеля и повернул в сторону, в направлении к Сирии и к Египту. В рассказах об этих событиях и восточные писатели, и даже сам Тимур давали оттоманскому монарху титул Румского Кесаря, или Романского Цезаря, который можно было не без основания давать такому монарху, который владел странами, когда-то принадлежавшими преемникам Константина, и угрожал их столице.

Военная республика мамелюков еще господствовала в Египте и в Сирии, но турецкая династия была свергнута династией черкесской и любимец мамелюков Баркок сначала возвысился до престола из звания раба, а потом снова перешел из тюрьмы на престол. Среди мятежей и раздоров он относился с пренебрежением к угрозам монгольского императора, сносился с его врагами и задерживал его послов, а Тимур с нетерпением дожидался смерти Баркока, чтоб выместить преступления отца на его слабом сыне Фараже. Сирийские эмиры были созваны в Алеппо для того, чтоб отразить нашествие Тимура; они рассчитывали на репутацию и дисциплину мамелюков, на закал их копьев и мечей, сделанных из самой лучшей дамасской стали, на крепость своих обнесенных стенами городов и на многолюдность шестидесяти тысяч селений, и вместо того чтоб выдержать осаду, они растворили городские ворота и выстроили свои войска на равнине. Но в этих войсках не было ни воинских доблестей, ни внутреннего единства, и некоторые из могущественных эмиров, соблазнившись обещаниями Тимура, покинули своих боевых товарищей или втайне им изменили. Фронт Тимуровой армии был прикрыт рядом индийских слонов, на которых стояли башенки, наполненные солдатами, которые метали в неприятеля стрелы и обливали его греческим огнем; быстрые эволюции Тимуровой кавалерии довершили замешательство и расстройство неприятельской армии; сирийцы толпами устремились одни на других и тысячами были раздавлены или убиты при входе в главную городскую улицу; монголы проникли в город вслед за беглецами, а неприступная алеппская цитадель после непродолжительной обороны была сдана Тимуру ее трусливыми или подкупленными защитниками. В толпе просителей и пленников Тимур отличил законоведов и оказал им опасную честь, пригласив их на личную с Ним беседу. Монгольский монарх был ревностный мусульманин; но в персидских школах его научили чтить память Али и Гусейна, и он питал глубокое предубеждение против сирийцев, которых считал врагами сына Магометовой дочери. Этим законоведам он предложил щекотливый вопрос, которого не были в состоянии разрешить казуисты бухарские, самаркандские и гератские: “Кто настоящие мученики — те ли воины, которые пали, сражаясь за меня, или те, которые сражались на стороне моих врагов?” Но один изворотливый алеппский кади зажал ему рот или вполне его удовлетворил, ответив ему словами самого Магомета, что заслуга мученичества определяется мотивами, а не знаменем, под которым служишь, и что мусульмане той и другой партии достойны этого священного названия, если сражались только для славы Божией. Законное преемство калифов было более деликатным предметом прений, и откровенность одного законоведа, который был при своем положении не в меру чистосердечен, вызвала из уст императора восклицание: “Ты так же лжив, как и дамаскские ученые: Моавия был узурпатор, Иезид был тиран; один Али — законный преемник пророка”. Осторожный ответ успокоил его и он перешел к более фамильярным сюжетам разговора: “Сколько вам лет?” — спросил он у кади. — “Пятьдесят”. — “Столько же лет было бы моему старшему сыну; вы видите здесь во мне (продолжал Тимур) слабого, хромого, дряхлого смертного, однако Всемогущему угодно было покорить моими руками царства Иранское, Турецкое и Индийское. Я не кровожадный человек, и Бог мой свидетель в том, что во всех моих войнах я никогда не был зачинщиком ссоры и что мои враги всегда сами были виновниками своих несчастий”. Во время этой мирной беседы улицы города Алеппо обагрялись потоками крови и оглашались стонами матерей и детей и пронзительными криками изнасилованных девушек. Предоставленная на разграбление солдатам богатая добыча могла служить возбуждением для их корыстолюбия, но их жестокосердие было возбуждено положительным приказанием доставить определенное число отрубленных голов, которые Тимур обыкновенно приказывал складывать в колонны и в пирамиды, и между тем как монголы праздновали свою победу, оставшиеся в живых мусульмане привели ночь в слезах и в оковах. Я не буду останавливаться на походе Тимура из Алеппо в Дамаск, где египетские армии с энергией напали на него и почти совершенно разбили. Его отступление приписывалось его бедственному положению и отчаянию; один из его племянников перешел к неприятелю, но в то время как сирийцы радовались его поражению, восстание мамелюков принудило султана торопливо и с позором укрыться в его каирском дворце. Покинутые своим государем, жители Дамаска еще оборонялись внутри своих городских стен, и Тимур согласился снять осаду, если ему будет заплачено за его отступление подарком или выкупом, в котором каждый предмет будет в девяти экземплярах. Но лишь только ему удалось проникнуть внутрь города под предлогом перемирия, он вероломно нарушил договор, наложил на жителей контрибуцию в десять миллионов золотом и поощрял свои войска умерщвлять потомков тех сирийцев, которые убили Магометова внука или одобрили его убийство. Тимур спас от общей резни только семейство, с почетом похоронившее голову Гусейна, и колонию ремесленников, которую он перевел в Самарканд; таким образом, Дамаск был обращен после семисотлетнего существования в развалины оттого, что татарин пожелал из религиозного рвения отомстить за кровь араба. Понесенные во время этой кампании потери и усталость принудили Тимура отказаться от завоевания Палестины и Египта; но на своем возвратном пути к берегам Евфрата он предал пламени Алеппо и доказал благочестие своих намерений тем, что помиловал и наградил две тысячи последователей Али, изъявивших желание посетить гробницу его сына. Я долго останавливался на анекдотических подробностях, потому что они знакомят нас с характером монгольского героя; но я вкратце упомянул о том, что на развалинах Багдада он воздвигнул пирамиду из девяноста тысяч отрубленных голов, снова посетил Грузию, раскинул свой лагерь на берегах Аракса и объявил о своем намерении выступить в поход против оттоманского императора. Сознавая важность этой войны, он созвал войска из всех провинций; в списки его солдат было внесено восемьсот тысяч имен, но блестящие названия начальников пятитысячных и десятитысячных конных отрядов обозначали не столько число находившихся налицо солдат, сколько ранги и содержание вождей. Монголы приобрели огромные богатства, ограбив Сирию; но уплата их жалованья и недоданных им за семь лет сумм еще более крепко привязывала их к императорскому знамени.