— В ваших словах звучит горечь. Неужели Италия в таком плачевном состоянии?

— Не будем говорить об этом, главное, что вы — здесь, — сказал он с преувеличенной галантностью, стремясь перебросить мост через пропасть в чувствах, которую по ошибке сам вырыл. — Нам пора в путь, — добавил он, увлекая Анриетту к двери и понимая, что, повторив ставшую уже многовековой жалобу, лишил себя возможности выслушать до конца похвалу за роскошное подношение.

Поехали они во Фьезоле, а не в Кашине, что было еретическим нарушением традиции. У Чино там был друг — у этого поистине всеведущего человека были всюду полезные друзья, — в чьем саду Казанова и Анриетта нашли вино, и фрукты, и тишину под деревьями, а также великолепный вид на купола Флоренции и долину Арно, за которой гряда за грядою вздымались лиловые горы. В те времена еще не вошло в привычку ценить такие пейзажи; человеческий глаз еще не был достаточно наметан, чтобы видеть, а человеческая душа не была достаточно раскрыта для восприятия природной красоты мира. В противоположность людям нынешним, они ценили лишь то, за что заплачено, но не страдали манией разрушения всего, что не могли понять, на том лишь основании, что оно дает наслаждение вышестоящему. Чино предложил Казанове поехать в сад по той простой причине, что Казанова мог побыть там вдвоем с Анриеттой, не нарушая приличий восемнадцатого века. И хотя Анриетта преступила эти приличия, путешествуя по дорогам одна, без родственника-мужчины, да еще в мужском обличье, Казанова решил держаться с нею так, как если бы она только что вышла из кокона монастырской жизни.

Даже влюбленным девятнадцатого века требовались определенное настроение и условия для эстетического восприятия окружающего, а в такой период, когда страсть всецело владеет человеком, даже они могли предпочесть пейзажу любование друг другом. И Анриетта с Казановой, безусловно, так и поступили. К вину и фруктам на столе — а это были всего лишь груши, оставшиеся от прошлогоднего урожая, — они так и не притронулись, как и не услышали пения жаворонка на цветущей вишне у себя над головой. Казанова держал руку Анриетты в своей, другая ее рука — все еще в перчатке — лежала на его плече; отвернувшись от него, глядя вдаль, Анриетта слушала божественные глупости влюбленного. А он говорил, что глаза у нее — как звезды, а губы — как лепестки цветка; он говорил, что речь ее ласкает слух, как музыка, а прикосновение ее руки — волшебство. Он говорил, что никогда еще никого не любил и не полюбит. Он говорил, что бежал в Рим и посвятил себя служению богу от отчаяния — при мысли, что никогда больше не увидит ее. Он говорил, что, будучи философом, не может не видеть руки Провидения, или, выражаясь более философским языком, — неотвратимости судьбы в том, что он выглянул в Риме в окно в тот самый момент, когда она, проезжая мимо, сняла маску, чтобы стряхнуть с волос конфетти.

— Да, да, — согласилась она. — Но что же вы делали в той комнате наверху во время карнавала?

Вопрос был задан вполне простодушно и тем не менее, при всем простодушии, нанес сильный удар Казанове. Всего лишь утром, занимаясь всякими утопическими размышлениями, он дал себе слово никогда не врать Анриетте, а мысль о донне Джульетте с сегодняшнего утра не посещала его и была столь же от него далека, как если бы эта дама вообще никогда не существовала.

— Грехи мои привели меня туда, — более чем уклончиво ответил он. — И я импульсивно подошел к окну, чтобы закрыть ставни…

— Зачем?

— Наверное, затем, чтобы приглушить свет… и тут я увидел вас, любовь моя, и…

— Как же вы могли полюбить меня, когда видели лишь мельком, а потом — в дороге с этим идиотом-венгром, ну и, конечно, еще в постели в таком виде, будто я…

Казанова едва ли слышал, что она говорила, — в этот момент он делал глубокий вдох, наполняя легкие воздухом, напоенным весенними ароматами. Как-никак он сумел выпутаться из весьма сложного положения, не сказав правды, но и не нагромоздив излишней лжи. Он был глубоко благодарен Анриетте за то, что она не засыпала его вопросами. Что она такое говорит?..

— С венгром? — рассеянно повторил он. — Ах да, это тот идиот, хотя и довольно храбрый. Каким образом вы с ним познакомились?

Теперь уже Анриетте трудно было ответить на простой вопрос, заданный без всякой задней мысли.

— Через друзей в Риме, — ответила она после еле заметного промедления. — Разве я не говорила вам — он возит депеши, и родилась идея сделать его моим сопровождающим без того, чтобы он знал, кто я.

— Но разве вы не сказали, — заметил Казанова, усиленно пытаясь вспомнить, как оно было, — что депеши, которые он вез, куда важнее, чем он думал, и что вы отвечаете за то, чтобы он благополучно добрался до Флоренции?

— Неужели я так сказала? — Глаза у Анриетты были наивные. — Я, видимо, едва ли могу отвечать за то, что сказала тогда или вообще когда-либо во время того безумного путешествия. Сейчас оно представляется мне маловероятным сном, точно все происходило не со мной, а с кем-то другим…

— И мне тоже! — воскликнул Казанова. — Анриетта в военной форме — это же совсем другой человек, чем Анриетта в этом прелестном платье.

Он обнял ее за талию и уговорил прогуляться с ним под фруктовыми и оливковыми деревьями до стены, ограждавшей сад. Они остановились там, на старой террасе, сооруженной давно, быть может, не одно столетие тому назад, для какого-нибудь купца или мудреца из древней Флоренции, бежавшего от зловония и бунтов из большого города сюда, где воздух чист и глазу открывается широкий горизонт. День догорал, нагромождая на краю неба малиновые облака и все глубже погружая в фиолетовые сумерки город и долину, — это был час, описанный многими с бесконечным восторгом. Но для этих детей восемнадцатого века симфония из природных красок и теней едва ли существовала. Если на них как-то и влиял окружающий пейзаж, то лишь умиротворяюще — такое чувство нисходит на людей самых разных поколений с ежедневным угасанием земного света. По молчанию Анриетты и собственному ощущению Казанова понимал, что их жизни достигли кульминации. Как странно, думал он, что им нет надобности говорить что-либо друг другу — вполне достаточно того, что они вместе.

Он склонил к ней голову и увидел прямо перед собой ее лицо, которое она инстинктивно приподняла, — губы их встретились.

Неделя, а то и десять дней прошли в подобных прогулках, невинных и в то же время уединенных. Любому, знавшему Казанову в дни его побед, этот Казанова показался бы столь же противоестественным, как рыба, поселившаяся и спокойно живущая в ржаном поле. Не хватил ли его солнечный удар, что он довольствуется столь невинным времяпрепровождением в эти весенние дни, когда вся Тоскана в цвету, днем поют птицы, а ночью перекликаются, квакая, лягушки, и не требует ничего большего, кроме добрых взглядов, ласковых слов и поцелуев, по-сестрински нежных и вовсе не страстных? Получая письма от друзей из Венеции, он лишь пробегал их рассеянным взглядом — так человек, случайно заплывший на Острова Счастья, где люди живут вечно, мог бы читать пачку писем, дошедших до него из мира жестоких борений. Письма оставались без ответа. Его звал картежный стол, и Казанова впервые не откликался на зов этой сирены. Он считал, что стал другим человеком, и, все глубже погружаясь в атмосферу, когда сердце говорит сердцу, не отдавал себе отчета в том, что, так сказать, заново проходит проторенный путь эротики, получая удовольствие от того, что у него не хватало терпения — при избытке реализма — познать. Если бы кто-то посмеялся над ним — ему это было бы безразлично, что говорит о серьезности его намерений и о том, какое удовольствие он получал от новой для него ситуации.

В том, что Казанова на протяжении этого романа был более чем щедр — а таким он бывал всегда, — нет ничего удивительного, однако на сей раз он превзошел даже самого себя, засыпав Анриетту всевозможными подарками, новыми туалетами и цветами, невзирая на ее протесты, а порой и раздражение.

— Я ничего не могу с собой поделать, — как бы извиняясь, говорил он, и это была чистая правда.