— Во-вторых, чтобы вы оставались на месте и ни с кем не общались, кроме синьора Казановы.

Анриетта снова подумала и сказала:

— Это будет немного трудно выполнить, но если придается такое значение…

— Синьор Казанова придает этому величайшее значение. Он считает, что вам грозит — или может грозить — не меньшая опасность, чем ему.

— В таком случае — хорошо. Это все? — и Анриетта поднялась с явным желанием закончить беседу.

— Синьор Казанова еще многое попросил бы меня вам сказать, если бы у него было время все мне сообщить, — сказал Чино, вспомнив, как он не раз разыгрывал роль придворного под рукоплескания подмастерьев в своем квартале, — и еще много-много другого, что один он может выразить вашему превосходительству. А посему…

Он сделал драматическую паузу, и Анриетта выпрямилась, ожидая услышать какую-нибудь поистине страшную просьбу или новость.

— Что — посему? — нетерпеливо спросила она.

— А посему, — неуклюже продолжал бедняга Чино, сознавая, что наговорил кучу глупостей, — он просит разрешения… посетить вас завтра после захода солнца, в любой угодный вам час!

Сказать, что у Казановы сердце билось быстрее, когда он ехал в тот вечер к Анриетте, значило бы утверждать нечто противоположное тому, что происходило на самом деле, и выразиться банально. Сердце у Казановы всегда билось быстрее, когда он отправлялся на первое свидание с женщиной, но на сей раз оно билось иначе, чем всегда. И объяснялось это больше романтической любовью, чем чувственным влечением. Казанове хотелось каким-то замечательным поступком увековечить себя — он был слишком взволнован, чтобы уточнить, каким именно, — но так, чтобы Казанова-Цезарь мог склониться перед Анриеттой и сложить свои богатства к ее ногам.

И так усиленно сердце Казановы билось, безусловно, не из-за графа Джузеппе и его шпаги. Чино доложил Казанове, что никакого секунданта ни в гостиницу, ни куда-либо еще не посылали, что кольцо было найдено и возвращено владелице театральной уборщицей и что донна Джульетта разъезжает повсюду, как и в предыдущие дни. Услышав это, Казанова начал думать, что дал слишком легко запугать себя этой даме и ее фехтовальщикам. Ведь пошли они к нему секунданта, Казанова имел бы возможность раскрыть подлинную причину ненависти и жажды мщения, владевших донной Джульеттой, а она меньше всего хотела бы этого. Ее месть — а Казанова был теперь уверен, что она задумала мстить ему, — будет более изощренной, более тайной и вовсе не такой прямолинейной, как подстроенная дуэль.

Тем не менее, плотно закутав себя и свое сильно бьющееся сердце в широкий плащ, он сел в наемный экипаж и, подпрыгивая на рытвинах и колдобинах, поехал по темным улицам Флоренции. В те дни Понте Веккио летними вечерами закрывали для проезда — люди сидели за столиками под звездным небом, ужинали, пили и слушали музыку. Но сейчас для ужина было еще рано, и Казанова вспомнил об этой традиции, лишь когда кучер повез его к следующему мосту через Арно, — тут Казанова на секунду или две заподозрил, что попал в ловушку и его везут в засаду. Но он тут же отбросил нелепое подозрение и вернулся к своим мыслям. Будучи человеком нахальным, он обычно полагался на чутье и действовал по вдохновению, а сейчас размышлял о том, как себя повести, что сказать и что сделать, когда он встретится с Анриеттой. Он ведь уже пред-дожил ей руку и сердце, и самое лучшее, подумал Казанова, вести себя соответственно — если не как признанный любовник, то как человек, намеревающийся им стать.

Однако тон и атмосферу встречи задала Анриетта. Когда Казанова подъехал к дому и сквозь маленькое зарешеченное окошечко в двери назвал свое имя слуге, его провели в большой салон, обставленный со следами былой, поистине королевской роскоши, и попросили подождать — синьора тотчас выйдет к нему. Прождал он ее до возмущения долго — собственно, целых десять минут. Как истая женщина, Анриетта в последний момент засомневалась, правильно ли она поступает, принимая у себя мужчину, чьи намерения более чем очевидны, — мужчину, которого она поощряла в его ухаживаниях, что трудно отрицать. Что же до Казановы, то он быстро до предела взвинтил себя, раздумывая, не намерена ли эта неуловимейшая из женщин ускользнуть от него еще раз.

Из этих чрезвычайно неприятных размышлений Казанову вывел — к великому его удовольствию — голос Анриетты, извинявшейся, как принято, за то, что заставила его долго ждать. Казанова вскинул на нее глаза, и у него перехватило дыхание, а сердце заколотилось еще сильнее. Перед ним, в каких-нибудь трех шагах, стояла Анриетта в простом, без фижм платье в цветочек и без всяких драгоценностей, которые дамы носили даже дома. Это польстило ему куда больше, чем если бы она появилась в шуршащей парче и кружевах, разодетая, как для торжественного приема. Однако простота наряда Анриетты и атмосфера неофициальности сбили Казанову с толку. Женщина, с которой он намеревался бесцеремонно обойтись, сжать в объятиях и расцеловать, всегда была в его воображении парадно одета. Почему-то он застеснялся — ведь он впервые общался с Анриеттой, одетой как обычная женщина. И задуманный им поцелуй превратился в почтительный поклон, а страстные слова — просто в любезность.

— Садитесь же, сударь, — сказала Анриетта, выбирая для себя стул с высокой спинкой, — нам надо многое друг другу сказать.

— Да, действительно, — эхом откликнулся Казанова и, тотчас обретя самообладание, добавил: — С чего же начнем? С Большого канала?

— Ну, забираться так далеко в прошлое нет нужды, — с улыбкой ответила Анриетта, — хотя можете не сомневаться, я никогда не забуду вашего…

— Я совершил оплошность, напомнив вам об этом, — признал он, — но тщеславие мужчин, с их точки зрения, никогда не бывает удовлетворено, особенно когда величайшее их желание — хорошо выглядеть в глазах…

— Ах, прошу вас, без комплиментов, — в свою очередь прервала его Анриетта. — Вы, наверное, знаете, мсье Казанова, что последнее время я вела весьма независимую, полную приключений жизнь и повидала мир и его обитателей гораздо больше, чем молодые женщины, которые проводят юность в тюремных стенах монастыря, а остаток жизни — в тюремных стенах брака…

Произнося слово «брака», Анриетта слегка покраснела, но Казанова едва ли это заметил, уже ступив на свою стезю.

— Брак — это тюрьма?! — воскликнул он, выступая в защиту этого института с укором и с пылом, граничившими в его устах с бесстыдством. — Назовите это лучше преддверием рая…

— Чем вам будет угодно, — докончила она за него. — Я не стану спорить. Однако я знаю, что многим женщинам брак обходится куда дороже, чем он того стоит. Это настоящее бедствие, от которого страдают и дети.

— Великий боже! — воскликнул Казанова, чьи планы рушились от столкновения с неприступной позицией этой девственницы, ибо он не ошибся в своих предположениях, что молодая Диана едва ли согласится на менее прочные узы. — Кого вы имеете в виду?

— Мою матушку, — просто ответила Анриетта.

Казанова чуть не состроил гримасу. Он-то приехал объясниться с молодой женщиной в любви, а говорят они о неудачном супружестве ее матушки. Разговоры о матери неизбежны и при определенных обстоятельствах даже желательны, но не тогда, когда молодой мужчина намеревается подвести беседу к предмету из предметов. Казанове хотелось отвлечь Анриетту от этой темы, и он без особой охоты уже начал расспрашивать ее про венгра, когда Анриетта, которая явно много думала и пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств, заговорила, стремясь высказать то, что лежало у нее на сердце, и даже не заметив, что он что-то сказал.

— Я должна вам рассказать о ней, — произнесла Анриетта, спокойно и одновременно сосредоточенно глядя куда-то за Казанову пристальным взглядом, какой бывает у людей, когда они стараются поточнее что-то вспомнить. — Все, что может вам показаться во мне таинственным, — или почти все… эта странная бродячая жизнь — то я в одном месте, то в другом… затем та последняя нелепая авантюра, когда вы застигли меня в форме офицера, — всего этого не было бы, если бы не брак моей матери. Я кажусь вам авантюристкой…