- Останови!
Нога Эда врезала по тормозам. Сама - столько пыла и боли было в голосе Ники.
Сегодня он забрал ее, как и всегда, на условленном месте - в конце институтской аллеи, там, где заканчивается толстый шуршащий ковер кленовых листьев. А до этого (как и всегда), держась за руль, пережидал волну удушающе-дурных предчувствий, пока высокие двери выпускали поток чужих, ненужных людей… Но вот она скользнула сквозь толпу, хлопнула дверцей и осветила салон улыбкой. Эд зарылся носом в щекочущие волосинки, вдыхая как можно глубже - до боли запах рыжих осенних цветов. И в тот же миг все в мире стало оглушительно прекрасно!…
Так откуда же теперь, посреди их счастливого полета домой, это лицо ребенка, оскорбленного несправедливостью?!
Эд припарковался раньше, чем понял причину. А увидев, пожалел, что остановился.
На краю тротуара, привалившись спиной к высокому бетонному забору, сидела местная безногая нищенка. У ее культей, обернутых драной мешковиной, лежала картонная коробочка с мелочью, разбухшая и утратившая форму от пережитых дождей. Покачивая ужасающе грязной шляпкой, заломленной с печальным кокетством, и дирижируя иссушенными коричневыми кистями, нищенка негромко напевала.
Место не было людным. Здесь мог расположиться только тот, у кого не оставалось никакого другого выбора.
Ника одним рывком очутилась на улице - прежде, чем Эд успел сказать хоть слово. Он сморщился. Мало ли чего может наговорить эта бомжиха Нике - домашней, нежной, непривычной к грубости… Однако выбора не было - взялся за ручку и он.
А Ника уже сидела на корточках прямо напротив нищенки, подвернув юбку, едва не на земле. И, подходя ближе, Эд чувствовал, как с каждым шагом все выше ползут брови - его золотоволосая принцесса… подпевала старухе!
Мелодия была протяжной и унылой. Незнакомой. Он прислушивался, силясь узнать песню, но гортанные звуки никак не складывались в слова. Только остановившись рядом со странной парочкой, Эд с удивлением понял, что пели они не на русском. Что-то очень далекое… Португальский?
Вдруг Ника оборвала пение на пронзительной, с подвыванием, ноте, никак не вязавшейся с юной девочкой, сидящей по-птичьи возле безногой старухи.
Потрясенный, Эд не смел вдохнуть.
А нищенка, едва окончив свою партию, разрыдалась. Она порывалась что-то сказать Нике, но как часто бывает у женщин в истерике, не могла ни слова выдавить и только заливалась слезами еще больше…
Ника же, совершенно убитая (видимо, не ожидая такой реакции), изо всех сил старалась ее успокоить - поглаживала по плечам, тихонько что-то говорила. Наконец, когда рыдания сменились судорожными всхлипами, она схватила нищенку за скрюченные иссохшие кисти, наклонилась к ней совсем близко и шепнула на ухо пару слов. Старуха затихла.
И в этот момент, к изумлению Эда, Ника поцеловала ей руки. А затем принялась рыться в сумочке.
Старуха замотала головой, опять ударяясь в слезы. Но Ника очень серьезно посмотрела на нее и вложила помятые купюры (все что нашлись - почти полстипендии) своими кукольными аккуратными пальчиками в грязные руки нищенки.
Не в силах поверить счастью, та без конца переводила мокрые глаза с бумажек на благодетельницу и обратно.
Неожиданно Ника улыбнулась - свободно и легко. Поднялась и пошла прочь к машине, помахав напоследок старухе. Эд несколько секунд тупо смотрел ей вслед. Потом спохватился и поспешил за ней…
Он почему-то очень боялся, что Ника сейчас заплачет, и не решался завести. А что сказать - не знал. Так и сидел, глядя прямо перед собой, пока среди этой мучительной неловкости не прозвучало очень тихое и очень спокойное:
- Поехали.
С необъяснимым облегчением он повернул ключ зажигания…
Весь путь до ее дома они молчали, и только остановившись, как обычно, чуть дальше калитки и заглушив мотор, Эд решился произнести:
- Ты зря это сделала.
Никакой реакции. Глаза Ники смотрели куда-то в невообразимую даль.
- Она - пьяница. Сегодня же все спустит!
Даже веки не дрогнули.
- Ноги потеряла тоже по пьяни - уснула на улице в мороз. Еле спасли.
Медленно, очень медленно повернулась ее голова, обрамленная золотым нимбом волос. Но глаза смотрели прямо и холодно.
Эд даже не был уверен, что она его слышала. А повторить не хватало духу.
- Откуда ты знаешь? - Совершенно спокойное лицо.
И ощущение ледяного комка, который неожиданно затолкали за пазуху Эду.
Что если она сейчас скажет: видеть тебя больше не желаю - и выйдет из машины? Что ему делать тогда?!
По спине поползла струйка пота…
- Знакомый рассказывал. Он тогда в больнице санитаром работал. Ехали, он заметил ее из окна и рассказал.
Видение Кости, сидящего в этом же салоне (на ее месте!), проплыло, как кадр из старого фильма… Неужели это тоже было - с ним?…
- Я-а-а… не знала, - Ника качнула головой и наконец начала оттаивать. - Но все равно! Она же такая… такая… бе-е-едненькая! - протянула тонко, как голодный котенок. Слезы вдруг заполнили глаза до краев. - Мне ее так жаль!
Эд не заметил, как схватил и крепко прижал к груди ее - маленькую испуганную девочку, мелко дрожавшую от боли… За чужого человека.
Ее губы были прохладными и безвольно-мягкими. Но совсем недолго.
Их вечера отдавали почти семейным спокойствием.
Тормозя у огромного куста шиповника, стерегущего ее забор, Эд уже не оглядывался - поборол абсурдную привычку опасаться, что его заметят. Он пропускал Нику в калитку и, глядя, как мягко натягивается платье на ее ягодицах, изумлялся: «Неужели моя?…»
Иногда она что-то готовила. Время от времени - даже вкусно. Но чаще его юная подруга напрочь забывала о таких мелочах полусупружеской жизни, как необходимость кормить своего мужчину. Летела в сад, весело отмахиваясь от попыток Эда поймать ее где-нибудь по дороге - не в спальне, так в коридоре.
Провожая ее зачарованным взглядом голодного самца, он тяжело вздыхал… И плелся на кухню сооружать омлет. А перед тем как в одиночестве усесться за тарелку, выходил на крыльцо и произносил ритуальное: «Ты есть будешь?» - чувствуя себя глупым, растерянным, брошенным на произвол судьбы папашей.
Но Ника никогда не присоединялась к нему за ужином. Даже не повернувшись на его голос, полностью сосредоточенная на рисунке, лишь слегка качала головой. И яркие мазки ее волос на фоне засыпающей природы еще долго опаляли его - застывшего, не в силах сдвинуться с места, пока она не позволит…
Гораздо позже, покончив с рисованием и садовым ритуалом, а порой (изредка) что-то выстирав или погладив, она снисходила до того, чтобы заварить две чашки чая - огромные, покрытые пестрым цветочным орнаментом.
Уже тянуло мертвой сыростью, и они садились на веранде у окна. Ника отогревала замерзшее стекло своим горячим дыханием, что-то таинственно и мелко писала на туманном поле, прикрывшись, чтобы тут же, лукаво проверив: «Не подглядываешь?», стереть написанное тонкими пальцами. А потом отдавала Эду ладошку-ледышку - прозрачную в закатном свете, еще хранящую живую, трепетную тайну… Он целовал ее каждую линию. Ника смеялась от щекотки, наморщив свой скульптурный носик. А он смотрел на нее, смотрел и не мог оторваться… Шепча про себя: «Этого не может быть…»
Иногда она обрывками рассказывала о своей странной и не всегда веселой жизни: о том, что почти не помнит родителей, о том, как узнала об их смерти («Они улетели на небеса», - сказала бабушка, а я ей: «Нет, они умерли». Тогда она как заплачет!…) и о том, каким страшным был дом. Поначалу.
- Я даже спать не могла. Знала, что бабушка - рядом, за стеной, и все равно не могла. Сидела в кровати, уставившись в темноту круглыми глазами, боялась шевельнуться или вдохнуть и слушала дом. Он и днем казался мне слишком большим, по ночам же - разрастался до размеров замка. В его неведомых глубинах что-то постукивало, перекатывалось, замирало… И вдруг возникал долгий переливчатый скрип, заставлявший меня сжиматься в незаметный комочек! А потом на чердаке громко встряхивали какие-то тряпки, бормотали, тяжко вздыхали… Я превращалась в тень. И тут раздавался тонкий, полный боли крик! Я не выдерживала - падала на подушку, натягивая одеяло на голову, сжимая веки все сильней и сильней, и дрожала от ужаса до тех пор, пока сон, сжалившись, не приходил на помощь…
