— Когда поедете в церковь, заверните к нам, — сказал Эрнест при расставании. Он мог смело сказать так, Карл никогда не ходил в церковь.

До рождества Карл обрубил сучья и сжег те, что помельче. А как установился санный путь, стал возить бревна домой. Лошадь, простоявшая все лето без дела, округлилась, несмотря на то, что овес ей приходилось видеть только во сне. Зато теперь ей досталось. Карл спешил вывезти бревна и потом на месяц-другой уйти на заработки — в ту зиму повсюду рубили лес. Деньги были необходимы до зарезу, к весне нужно на остров привезти пилораму, приготовить деньги на плотника, а там предстояло еще много всяких расходом. Следующим летом надо обязательно подвести дом под крышу и вывести трубу. А работать в долг никто не захочет.

Это была жаркая зима и для человека, и для лошади. Человек не жаловался, а животное не умело этого делать. Лишь иногда, вытаскивая в гору особенно тяжелое бревно, лошадь останавливалась и оглядывалась на хозяина: разве ты не видишь, как мне тяжело? Болотная осока невкусна, а гора высока и воз тяжел. Ну как ты ее ударишь? Лучше берись сам за дело, подопри плечом и тащи. И пусть на шее чуть жилы не лопаются от натуги, но воз вытянуть надо. Нужны деньги, независимость и хлеб.

Из ноздрей лошади валят клубы пара. Останавливаясь на отдых, она тяжело и часто водит запавшими боками. Животное уже немолодо, зубы стерлись, жесткую траву оно жевать не может. Всю жизнь ее погоняли и погоняли.

— Ну, потяни же еще!

Однажды лошадь падает и долго не поднимается. Она тяжело дышит, с тихим ржанием силится встать на ноги и не может, потому что оглобли слишком тяжелы и крепко стянутый хомут держит ее как в тисках. Тогда Карл выпрягает ее, дает немного отдохнуть и опять запрягает. Пока дорога идет по лесу, еще ничего — там снега достаточно. Но вот на открытом месте солнце растопило тонкую корочку льда, и воз местами приходится тащить по голой земле. Человек кричит, размахивает кнутом, подталкивает сани, и, видимо, ему стыдно бить лошадь. Он шумит, пугает и понукает животное, но у земли цепкие, липкие пальцы. Не свирепствуй, человек! Какое мне дело, что у тебя пустая клеть и обширные планы. Живи потихоньку, работай в меру — всего сразу не захватишь. Ты хочешь в этом году построить дом? Построишь в будущем году. Хочешь начать новую расчистку? Это сделают твои дети. Не иди против природы, не опережай время!..

Понимает ли человек эти мудрые советы? Прислушивается ли он к ним? Он не научился беречь себя и других и потому остается, в конце концов, один.

Стоит посреди дороги Карл Зитар, большой человек с тяжелыми руками, и нет у него больше лошади. Он смотрит на коченеющее животное и не может понять, почему это так. Еще столько невывезенных бревен, не заработана и половина нужных ему денег, а он должен все оставить. Что это значит?

Ты проживешь лишний год в старой лачуге… — вот и вся мудрость. Но он не может понять этого. Если бы его сила равнялась его воле, он сам впрягся бы в сани и потащил воз.

К вечеру, волоча за собой сани с упряжью и шкурой павшей лошади, Карл вернулся на остров. Бревно осталось у дороги.

— Что мы теперь будем делать? — спросил он у Сармите.

— Время — лучший советчик, — ответила она. — А теперь садись ужинать.

Он пытался есть, но не мог.

Карл потерял лошадь в середине зимы, в самое горячее для работы время, и теперь ему совершенно срочно нужна была новая лошадь, иначе вся намеченная рабочая программа пойдет насмарку.

У других потеря не вызвала бы никаких затруднений: они попросили бы ссуду в банке, подыскав поручителей. И Карл нашел бы их: корчмарь Мартын сам состоял в правлении общества взаимного кредита, а подпись Кланьгиса значила больше, нежели все хозяйство Болотного острова. Но что станут тогда говорить Мартын и Эльза?

«Мы помогли! Он встал на ноги только благодаря нам!»

Нет, так дело не пойдет!

Любому другому пришла бы в голову мысль о правах на наследство. Он пошел бы к Эрнесту и потребовал выплаты своей доли. Но Карл сказал:

— Разве я у тебя что-нибудь прошу?

Если он теперь попросит, Эрнесту придется искать новую ссуду, опять с поручителями, и, в конце концов, получится то же самое, что с Мартыном и Кланьгисом.

Неужели нет никакого другого выхода?

Два дня Карл ходил по острову и думал. Ел грибы с картофелем, колол дрова, прислушивался, как маленький Андрис распеленатым сучит ножками в колыбели, и все думал. Сармите не беспокоила его, не расспрашивала. На следующий вечер он оделся и отправился в Пурвмалы.

Вскоре Карл Зитар приобрел новую лошадь — он еще на одно лето продал свои руки Пурвмалиене. Будет ли это испытание последним? Кто знает?

Осенью в полку выпускали молодых инструкторов. Янке дали чин капрала и вместе с шестью другими парнями, кончившими курс с отличием, оставили в кадрах инструкторской роты. Потом им предоставили двухнедельный отпуск. Янка от него отказался. Свободное время он посвятил спорту и чтению книг. Кое-что можно было достать в полковой библиотеке, но Янка брал книги и из городской библиотеки и какого-то частного книжного магазина. К военной службе Янка привык, и она больше не казалась ему трудной. Несмотря на то, что он все время довольствовался лишь «казенным хлебом да щами», здоровье его было лучше, чем когда-либо; за все время службы Янка ни разу не обращался в полковую амбулаторию.

В конце февраля прибыли новобранцы и у инструкторов настали горячие дни. На учебном поле с утра до вечера раздавались слова команды; капралы осипли, а полковой сапожник не успевал прибивать подметки к «танкам». Все повторялось сызнова — сомкнутый и развернутый строй, полевое учение, устав и курс гимнастики. Разница заключалась лишь в том, что в прошлом году муштровали Янку и его товарищей, а в нынешнем — он и его товарищи муштровали новобранцев, те же, в свою очередь, через год будут муштровать новичков.

Командир роты как-то сказал, что капрал Зитар мог бы по окончании срока обязательной военной службы остаться на сверхсрочную, но Янка ему ничего определенного не ответил.

Он знал, что дома, где ему ничего не принадлежало, его не ждет счастье. Янка больше не строил никаких воздушных замков, не имел планов на будущее и научился смеяться над тем, что раньше могло его волновать до глубины души. Восторженность ранней юности развеялась. Янка знал: мечты — это одно, а действительность — совсем другое. Что-то было надломлено в нем. Янка чувствовал, что он уже не тот, каким был год или полтора назад, — и ему казалось, что начинается старость, хотя это были всего лишь признаки зрелости. Когда перед троицей тащили жребий, кому досрочно уволиться, Янка равнодушно направился к урне. Вытащит счастливый жребий — ладно, не вытащит — останется в полку до осени. Он не понимал волнения товарищей. Некоторые из них краснели, бледнели, покрывались холодным потом и разворачивали дрожащими пальцами роковую бумажку с таким видом, точно от этого зависела вся жизнь. Вытащив счастливый жребий, они не в силах были скрыть свой восторг, кидались друг другу на шею, плясали. А среди неудачников находились и такие, которые не стыдились плакать; некоторые глупцы думали даже о самоубийстве. И все это из-за каких-то трех дополнительных месяцев службы.

Янка вытащил счастливый жребий. Он мог отправляться на все четыре стороны. Фриц Силинь, которому тоже повезло, пригласил его с собой в город.

— Пойдем выпьем, старик прислал мне деньги.

Янка отказался. Когда он возвратился в свое отделение, на него уставились десять парней, стараясь по выражению лица догадаться, освобожден он или остается. Но лицо его было таким же, как всегда: равнодушным, вдумчивым, сдержанно-холодным.

— Господину капралу не повезло, — произнес кто-то.

— Нет, я вытащил счастливый жребий, — спокойно ответил Янка.

— Почему же вы не радуетесь? — удивились они.

— Я и не горюю, — ответил он.