Сармите уже третий месяц работала у Бренгулиса. Многие ей завидовали и оговаривали ее, но она об этом ничего не знала. До нее на хуторе служила тоже какая-то беженка, но осенью Бренгулис уволил ее. В лесу жили ее родные, большая бедная семья, и девушка иногда носила им кое-какие остатки еды. За это девушку прогнали, а на ее место взяли Сармите — хозяин сам выбрал ее из всех других.
Нелегко, конечно, приходилось хрупким плечам девушки от тяжелых коромысел с водой и ведер с пойлом для скота, но она с детства привыкла работать и не жаловалась, когда вечером все тело ныло от усталости. Работа была тяжелая, а день длинный, но она чувствовала себя сильнее и здоровее, чем когда-либо, хорошее питание поддерживало организм. Одно плохо: на хуторе ей не с кем было поговорить по душам. Поэтому Сармите так дорожила теми немногими часами, которые ей удавалось провести в воскресенье у матери и Зитаров. День сходки, когда на хутор приходил Карл, казался праздником.
Бренгулис был хороший хозяин, так, по крайней мере, казалось Сармите. Он изредка приветливо заговаривал с ней, старался дать ей более легкую и чистую работу и всякий раз, когда Сармите отправлялась к матери, посылал гостинцы. У каждого человека есть свои слабости — почему Бренгулис должен быть исключением? Когда нужно, он становился суровым и безжалостным, но иногда умел приветливо поболтать, и взгляд его становился робким и заискивающим, точно у кота. Когда поблизости находился кто-нибудь из домашних, он говорил с Сармите резко и требовательно, но стоило ему встретиться с ней наедине, как голос его становился мягким, вкрадчивым, и он называл свою работницу доченькой.
Это случилось в феврале, в конце масленицы. Прасковья Егоровна страдала болями под ложечкой, лежала. Бренгулис послал работника в деревню Чесноково за фельдшером. Тот, приехав под вечер, осмотрел больную и остался на хуторе ночевать. Бренгулис недавно гнал самогонку и щедро подливал своему старому приятелю. К вечеру оба были сильно навеселе. Фельдшер крикливо поносил врачей: они, мол, ничего не понимают в медицине, и если бы не фельдшеры, всем больным пришел бы каюк. Бренгулис, более привычный к выпивке и выносливее гостя, не так скоро поддался хмелю. Лицо его горело словно в огне, и с него не сходила улыбка. Он не хвастался, а о чем-то крепко задумался. Когда Сармите отправилась вечером в коровник, Бренгулис покинул гостя, который сидел за столом и клевал носом.
— Пойду посмотрю, закрыта ли клеть, — сказал он, выходя.
Скотина была уже накормлена, но на хуторе Бренгулиса полагалось каждый вечер, прежде чем лечь спать, осмотреть, все ли в порядке в коровнике. Обычно это делала сама хозяйка или ее мать, но Прасковья Егоровна лежала больная, а мать ушла в деревню за знахаркой, так как в помощь фельдшера на хуторе верили меньше, чем в привороты и колдовство. Случилось так, что в тот вечер Сармите пришлось выполнять обязанности хозяйки. Надев валенки и накинув овчинный полушубок, она зажгла фонарь и отправилась в коровник. Стояла тихая ясная ночь, мороз был больше тридцати градусов. При свете звезд тускло поблескивали покрытые инеем ели на опушке тайги и мерцал снег на залитом светом луны пригорке. Продрогшие хозяйские собаки бежали впереди Сармите, чувствуя, что они смогут на несколько минут забежать в хлев погреться. Сармите отодвинула засов и вошла в хлев. Коровы, улегшись на сухой подстилке, мирно жевали жвачку. Пофыркивала лошадь, а любопытный ягненок, заметив свет, вскочил на ноги и подошел к загородке, протягивая навстречу Сармите мягкую мордочку. Она медленно обошла загородки и стойла, проверила, не запутался ли кто в привязи и достаточно ли в яслях сена.
Молодая комолая корова была большой лакомкой и, выбирая сено получше, остальное кидала под ноги. Сармите подбросила ей еще немного клевера и собралась уже уходить, когда вошел хозяин и остановился у лестницы, ведущей на сеновал.
— А, ты уже здесь, — сказал он. — Не знал я, что ты придешь, и зашел сам. Ну как, все в порядке?
— Да, скотина спокойна, — ответила Сармите, опуская глаза под пристальным, странно блестевшим взглядом хозяина. — Вы сами, хозяин, закроете хлев или мне закрыть?
— Я сам закрою, — ответил Бренгулис, чихнув. — Постой, доченька, я хочу тебе что-то сказать.
Сармите молча взглянула на Бренгулиса. Улыбаясь своим мыслям, он посмотрел на девушку и опять отвернулся. Затем, решившись на что-то, стал серьезным.
— Мать все еще продолжает жить в землянке? — спросил он, подходя к Сармите.
— Да. У нас нет другого жилья.
— Долго ли вы думаете так жить? Можно заболеть, ведь там сыро.
— Не знаю… — смущенно ответила Сармите. — Может быть, весной вернемся на родину, а если не вернемся, придется жить, как до сих пор. Вдвоем нам не построить дом.
— Верно, доченька, тут нужен мужчина. Вам весной и корова понадобится, не так ли?
— Корова очень нужна, но как ее купить? Может, удастся выменять на одежду. У матери есть совсем хорошая шуба.
— А если бы я вам дал корову?
Сармите не знала, как понять предложение Бренгулиса, и молчала. За работу она получала продукты и деньги. За что же Бренгулис даст ей еще корову?
— А если бы весной построить вам на гари маленький домик из хороших, сухих бревен? — продолжал Бренгулис.
Он уже подошел настолько близко, что мог как бы нечаянно взять Сармите за руку, а другой отнять у нее фонарь и поставить его на ящик с овсом. Теперь они стояли друг против друга, освещаемые тусклым красноватым светом: один — большой, полный здоровья и силы, другая — маленькая и прекрасная, ребенок по сравнению с ним, смущенный, беспомощный, скованный непонятным страхом.
— Что ты на это скажешь? — спросил Бренгулис. — Я могу, если только ты захочешь.
— Я не знаю, а как же мы…
— Доченька, неужели ты еще ничего не понимаешь? Ну, не бойся и не беги. Я ведь не съем тебя. У тебя начнется хорошая жизнь, если ты будешь умницей. Я не скупой… доченька, не кричи…
Но она закричала и так отчаянно стала рваться из его объятий, что ему пришлось зажать ей рукою рот. Теперь вскрикнул он и отдернул широкую ладонь: средний палец был прокушен до кости.
— Ах ты, дрянь такая… — прорычал Бренгулис, тряся окровавленным пальцем. — Ты еще кусаться!..
Он лишь на мгновение занялся своим пальцем, но этого было достаточно, чтобы Сармите, воспользовавшись его замешательством, вырвалась. Когда он опомнился и хотел схватить девушку, она была уже в дверях. Озверевший Бренгулис бросился догонять ее, но тут подвернулись под ноги собаки, и он, споткнувшись, растянулся, успев схватить Сармите за валенок. Но и его пришлось выпустить из рук, потому что Сармите так больно наступила ему на пальцы другим валенком, что они сразу онемели.
Когда хозяин, в сердцах пнув ногой собак, выбежал во двор, девушки уже не было. Дойдя до угла хлева, Бренгулис услышал скрип снега под ногами и увидел в том месте, где дорога поворачивала в лес, черную фигурку, быстро поднимающуюся на пригорок. Вскоре она скрылась за густыми елями.
Хозяин долго стоял посреди двора и смотрел в сторону тайги. Потом ему стало холодно. Он чертыхнулся, высосал кровь из пальца и пошел закрыть хлев. «Рано или поздно я все равно добьюсь своего! Для Симана Бренгулиса нет ничего невозможного! Она вернется».
Да, она вернулась, но уже под утро, когда на небе переливались стожары и в Бренгулях все спали крепким сном. Она всю ночь скиталась по тайге одна со своим страхом и отчаянием. Ей казалось, что ее преследуют, она слышала скрип снега за спиной, и лесные тени в ее воображении превращались в бегущих чудовищ. Но, добравшись до землянок Зитаров и матери, она не осмелилась постучать к ним и, продрогшая и тихая, остановилась у дверей. Здесь, в двух шагах от надежного убежища, она вдруг поняла, насколько сложно ее положение: весна еще далеко, а в их землянке хлеба немного… И она вернулась обратно на богатый хутор, где жирные окорока и закрома картофеля, где хозяйка больна, а хозяин пьет самогонку и во хмелю считает весь мир своим.
