В поминальной заметке, написанной вскоре после смерти Архипа Ивановича в 1910 году, тот же Н. К. Рерих отмечает следующие черты этого учителя-друга:
«Вспоминаю, каким ближе всего чувствовал я Архипа Ивановича, после общения пятнадцати лет… Помню, как он, вопреки уставу, принял меня в мастерскую свою. Помню его, будящего в 2 часа ночи, чтобы предупредить об опасности… Помню его стремительные возвращения, чтобы дать тот совет, который он, спустясь шесть этажей, надумал… Помню его быстрые приезды, чтобы взглянуть, не слишком ли огорчила резкая его критика… Тихие, долгие беседы наедине больше всего будут помниться учениками Архипа Ивановича».
Увлекшись занятиями в мастерской, Куинджи зачастую обедал вместе с учениками «бифштексом» из ученической столовой, а вечером к ужину подавали сосиски из соседней колбасной, причем горчица была прямо на бумаге… Эти сами по себе мелкие штрихи дополняют, однако, картину полного и простодушного единения учителя с его учениками…
Не нужно, однако, думать, что была какая-нибудь искусственность и сентиментальность в этом единении, что он «подделывался» или «заискивал», как иные педагоги, желающие снискать любовь учеников… Нет, отношения прежде всего отличались прямотой. В обращении с молодежью он бывал требователен — иногда до деспотизма, резок — подчас до грубости… Но никогда нападки его не диктовались каким-нибудь личным пристрастием. Источником своим они всегда имели все ту же любовь к искусству, целью своей — интересы самих учеников, как он эти интересы понимал: если Куинджи и бывал деспотом, то всегда «благодетельным деспотом», как прозвал его друг Л. В. Позен… С другой стороны, в тех случаях, когда он вспылит без достаточного основания или ошибется, как бы резок ни был отпор, ему данный, — это никогда не портило его отношений с учениками. Даже напротив: очень часто, на другой день после инцидента, Архип Иванович сам первый подходил к «дерзкому»:
— Это, я вчера не так говорил… Вы правы…
Опять черта, довольно редкая в людях вообще, в людях, стоящих на посту воспитателей особенно… А черта эта, — подобная готовность признать свою неправоту, — говорит, прежде всего, о крупной натуре, о благородной прямоте и о том честном служении делу, о том беззаветном поглощении им, которое было вечным свойством Архипа Ивановича на всех путях его…
В постоянных заботах о своих учениках Куинджи летом 1895 года организовал за свой счет экскурсию целой группы их в Крым. Доехав до Бахчисарая по железной дороге, молодежь оттуда пешком по Яйле добралась до южного берега и расположилась станом вокруг «виллы» Куинджи в его имении: здесь шла горячая работа изучения горной крымской природы и моря…
Через три года, в 1898 году, Архип Иванович устраивает более серьезную экскурсию: везет с собой за границу 12 из своих учеников… Хотя эта поездка происходит уже после «отставки» Архипа Ивановича, после ухода его из той мастерской, которой он так отдавался, и, стало быть, хронологически этот эпизод выходит из рамок настоящей главы, но ведь по существу Архип Иванович остается еще преподавателем и даже как бы завершает обучение именно этой поездкой… Вот почему я и скажу о ней два слова здесь же. К тому же и задумана была поездка еще давно: весь последний год в мастерской шли оживленные толки на тему о предстоящем посещении Европы и ее картинных галерей…
Двинулись в путь 21 апреля из Петербурга. Этапами путешествия были: Берлин, где осмотрели две национальные галереи и художественную выставку современных живописцев; затем Дрезден, где опять, кроме галерей, попали и на современную выставку; Дюссельдорф — осмотр галереи и художественного кабачка «Гамбринус»; Кельн — осмотр собора. Конечным пунктом был Париж, где прожили целую неделю: здесь застали оба салона — Елисейских Полей и Марсова Поля, осмотрели и их, и Лувр, и Люксембург… Затем, на обратном пути, через Страсбург поехали на Мюнхен: осмотрели обе Пинакотеки, частную галерею графа Шака, посетили выставку «декадентов», Королевский музей, Глиптотеку и Академию художеств, совершили экскурсию в окрестности города и любовались видом Северных Альп; наконец, в Вене осматривали художественно-промышленную выставку, художественную выставку, выставку «сецессионистов», художественно-исторический музей…
Запас впечатлений и сведений получился, конечно, огромный: «Поездка останется памятной на всю жизнь», — высказывались о ней иные из участников…
Из характерных для Архипа Ивановича штрихов приведу следующие. Архип Иванович, как подлинный «благодетельный деспот», входил во все мелочи обихода, заботясь, прежде всего, о «равенстве»: если кто-либо спрашивал дорогое блюдо* или вино, — и то и другое заказывалось для всех (хотя бы кто и предпочел иное кушанье или питье!..). Не желая признавать своей старости, он всюду поспевал за молодежью… Иногда он пробовал отговаривать ее от «трудных» предприятий: так в Jardin desfplantes, в Париже, кое-кто из молодежи намеревался подняться на воздушном шаре; Архип
Иванович, которому это было уже не по годам, протестовал, но… поднялся; в Кельне молодежь не отказала себе в наслаждении взобраться на вершину собора, и Архип Иванович, пыхтя и отдуваясь, последовал за своими учениками на самый верх…
На мои расспросы, кого из европейских мастеров особенно выдвигал Куинджи при обозрении музеев старой и новой живописи, на ком останавливал преимущественное внимание, художники — участники поездки — отвечали: «Никого не выдвигал, предоставлял нам самим вглядываться и выбирать себе любимцев…»[29]
Что сказывалось в этом воздержании от указаний, в этой «скрытности»? Думается, все та же последовательно проведенная идея — не давить на вкусы учеников, бережно охранять их индивидуальность…
Говоря выше об этом принципе Куинджи-преподавателя, я отметил все разнообразие в стилях, манере, вкусах, выборе мотивов, характеризующее школу Куинджи и проявляющееся в работах его учеников. Но я не случайно употребил и здесь и выше слово школа. При всех индивидуальных отличиях его учеников друг от друга в них все же есть нечто их объединяющее, нечто всех их роднящее между собой, роднящее их и с самим Куинджи.
Можно даже сказать, что творчество наиболее даровитых представителей этой школы Куинджи продолжает некоторые линии его творчества, доводя их до большей определенности…
За исключением немногих «реалистов», как Е. И. Столица, за изъятием В. Е. Пурвита, который часто совпадает по мотивам и настроению с интимным лириком Левитаном, почти все остальные являются, на мой взгляд, такими же, даже более резко выраженными романтиками, как и сам Архип Иванович… Далее, и у них, как и в творчестве Куинджи, я вижу стремление к сочетанию субъективного импрессионизма с объективным обобщенней. Наконец, подобно ему, и они достигают этого путем некоторой декоративности и — «продолжая линию», намеченную в творчестве учителя — прибегают уже к соответствующей стилизации…
Пытаясь дать в одной из первых глав определение концепции Куинджи, я назвал его лиризм эпическим, сравнивал его с лиризмом саг и легенд…
У его учеников это превращается в сознательное направление, в своего рода девизы и лозунги.
Ф. Э. Рущиц — чистокровный романтик и «сказитель легенд»… Помните его море, с немного «бек-линовскими» чудищами? Или, особенно, его великолепную символическую «Землю», с пахарем и громоздящимися над взрыхленной пашней тяжелыми облаками? — Это именно легенда земли… Уже совсем explicite пошел по стопам северных «скальдов» Н. К. Рерих: начиная с «дебютной» картины «Славяне и варяги», через «Воронов» и до «Город строится», он пишет лишь «саги», он весь — в старине, в ее примитивных формах и мотивах… Романтические легенды о родной Польше дает в лучших картинах своих К. К. Вроблевский, стилизуя старинные костелы 'и тополи своей родины. Легендой, декоративно-обобщенным лиризмом крымского пейзажа смотрят на нас и наиболее серьезные, на мой взгляд, первые произведения К. Ф. Богаевского. А. А. Рылов рассказывает ту легенду, о которой «лес шумит»: «Зеленый шум», старая его вещь, как и новейшая на тот же приблизительно мотив (эти лучшие, на мой взгляд, его достижения), полны какого-то примитивного и именно эпического лиризма. Романтиками и эпиками надо назвать и В. И. Зарубина, и Н. П. Химону… Словом, все эти талантливые ученики Куинджи действительно объединены глубоко залегшей в их творчество общей духовной тенденцией.
