Годы молчания, как я уже отметил, были периодом не только отказа от публичных выступлений, но и периодом более уединенной, замкнутой жизни Архипа Ивановича. Заглянем же в домашнюю, частную жизнь его, поскольку она поможет нам разобраться в духовном облике этого оригинальнейшего из людей…

Я пытался, на основании скудных материалов, имеющихся в нашем распоряжении, дать несколько штрихов из детства и юности Архипа Ивановича. Затем мы видели его исполненным сил и смелых надежд, беззаботным, веселым малым в товарищеском кругу, в годы его дебютов. Теперь мы встречаемся с ним уже в пору его полной зрелости, полного расцвета его таланта. Перед нами уже — всероссийская знаменитость, признанный мастер, окруженный ореолом исключительной славы. Каков же он сам в эти годы и какова обстановка его жизни?

Та же львиная голова, высоко закинутая назад; тот же по-прежнему «пронзающий», пытливый, упорный взор; те же железные здоровье и энергия, которым нет износа, о которых свидетельствует вся его крепкая, широкая, несколько потучневшая фигура… О! Он, конечно, знает свои силы, знает себе цену… Теперь больше, чем когда-либо…

Но сравните портрет, относящийся к этому периоду, с портретом 70-х- годов, и вы увидите, что былая открытость взгляда уже исчезла, не чувствуется в нем и прежней мечтательной удали, прежнего размаха… Годы и жизнь наложили уже на весь облик Куинджи печать известной замкнутости. Он по-прежнему умеет отдаваться своим мечтам и думам, по-прежнему, больше прежнего — разбираясь в каком-нибудь вопросе — «буравит насквозь земной шар», по-прежнему отдается беседе, словно обуреваемый потоком своей мысли. Но беседа эта ведется теперь лишь с близкими, испытанными друзьями, но круг этих друзей уже значительно сузился…

Продолжая посещать передвижнические собрания, Архип Иванович все же лично связан лишь с немногими из «товарищей». Некогда Репин, Васнецов и он были — «словно братья родные» (так характеризовала их отношения в беседе со мной вдова Архипа Ивановича, Вера Леонтьевна Куинджи).

Васнецов, с которым дружба была особенно интимная, в конце 80-х годов перебрался в Киев (расписывать стенной живописью Владимирский собор), а затем поселился в Москве. Архип Иванович дружит теперь с семьей художника Лемоха, с Брюлловым, Ярошенко; завязывается близость с Менделеевым; отношения с Крамским остаются до конца самые дружеские, но в 1887 году Крамской умирает. С 1882 года Куинджи знакомится с четой Позенов и особенно сближается с ними за последние годы своей жизни… Вот, приблизительно, весь круг его знакомств, сколько-нибудь интимных. Как видите, круг этот почти исчерпывается «товарищами»-передвижниками.

На старой, скромной квартире, в доме № 16 по Малому проспекту, где созданы прославившие его картины, шла еще жизнь художественной богемы: товарищи шумными гурьбами перекочевывали из одной квартиры в другую во всякие часы дня и ночи… Но с середины 80-х годов молодая «боге-мистость» начинает исчезать. В его квартире водворяется тишина. Посетители являются больше по делу… Никаких «фиксов» или «званых вечеров» Куинджи у себя никогда не устраивал — это было не в его жанре и стиле, так сказать, — да и «технически» не под силу было для семьи, не признававшей прислуги. Но «вторники» у Лемоха и Брюллова и «четверги» у Крамского, а затем у Позена он неизменно посещал. Когда он переселяется в собственный дом, а затем в дом Елисеева на Тучковой набережной, тишину его квартиры нарушают, главным образом, просители всевозможного рода… А в 90-х годах у Куинджи появляется изредка молодежь из учеников…

Обиход его домашней жизни сложился еще в 70-х годах и оставался неизменным в главных своих чертах до конца. Архип Иванович был каким-то прирожденным, стихийным демократом… Жили они всегда вдвоем с Верой Леонтьевной, как я упомянул, — без всякой прислуги. Провизию для стола закупал дворник или швейцар и подавал в дверь. Простые кушанья, представлявшие только самое необходимое для питания, приготовляла Вера Леонтьевна. На себя, на свое собственное существование чета Куинджи тратила гроши. Их бюджет в этом смысле был почти «студенческий»…

Обстановка квартиры всегда отличалась крайней простотой. Вся она была куплена на аукционе за каких-нибудь 200 рублей еще в 80-х годах и почти не пополнялась. Никакого убранства, драпировок, портьер… Единственный предмет, сколько-нибудь ценный — это фортепиано, на котором играла Вера Леонтьевна[20]. Единственное украшение — цветы на окнах. Из них несколько вьющихся растений, — в том числе восковой плющ, — обрамляли окна гостиной; выведенный из семечка виноград разросся на окнах удивительно богато… Стены — везде голые. Никаких картин, этажерок со статуэтками, никаких старинных блюд, оружия, шлемов, — ничего «макартовского», словом… Теперь каждый молодой художник, сколько-нибудь зарабатывающий, спешит стать, в смысле убранства мастерской и квартиры, маленьким Макартом. Но в годы передвижничества демократический аскетизм был в моде. И не только потому, конечно, что на «улице художников не настал еще праздник», что большинство кое-как сводило концы с концами. Нет. Помимо этой, — правда, существенной, — внешней причины, самые вкусы людей, самый тон их жизни были иными… Но Архип Иванович и в этом смысле был «передвижником из передвижников»… Мне приходилось видеть в 80-х годах обстановку покойного В. М. Максимова и В. М. Васнецова. У обоих — голые стены, «венские» стулья, белые обои (не дающие фальшивых цветных рефлексов). Но, при всей скудости обстановки, в квартирах названных художников глаз все же веселили хоть этюды свои и товарищей (конечно, без рам, не только золотых, по и каких бы то ни было!), кнопками прикрепленные к обоям. У Архипа Ивановича и этого не было. Все собственные этюды, эскизы, картины висели или хранились в папках (или в особых, вращающихся на вертикальной оси, рамах-альбомах), скрытые от посторонних глаз, в мастерской.

Картин, принадлежащих чужой кисти, у Куинджи было только две: ученическая копия Александра Иванова с деннеровского нищего (эту вещь Архип Иванович приобрел для жены, настаивая на обучении се живописи) да портрет Архипа Ивановича работы Репина (1875 года). Единственной картиной в золотой раме было вернувшееся в таком виде от покупателя «Ладожское озеро» кисти самого Архипа Ивановича — то самое, из-за которого разыгрался эпизод с Судковским[21].

И даже в те годы, когда, по мере роста своей известности и достатка, а быть может, и подчиняясь «духу времени», иные из передвижников, как Крамской, придавали своим квартирам обычный вид обиталищ людей среднего достатка, с полагающимся в таких случаях комфортом и убранством, Архип Иванович оставался верен своим «студенческим» вкусам, своим голым стенам…

Не знаю, как на чей глаз, но мне видится в этих голых стенах художнического обиталища не только аскетизм, а и какая-то абсолютная требовательность, какое-то сурово-серьезное отношение к искусству… Еще этюды — куда ни шло… Но всякая законченная картина для вечно ищущего, ненасытного взгляда художника должна, думается мне, казаться чем-то остановившимся, условно и искусственно фиксированным, застывшим… Архип Иванович удовлетворял «голод» своих глаз не только во время путешествий или пребывания среди природы вообще, но и здесь, в каменном городе, — целыми часами глядя в окно мастерской, или залезал на свою вышку-площадку, на крышу своего дома и оттуда, с огромной высоты, вглядывался в бесконечные горизонты, иногда засиживаясь на этой вышке до поздней ночи. Уже не раз отмеченная мною его любовь к просторам и воздушным далям сказывалась и в устройстве этих «вышек», и в выборе места для мастерских, и в этом пристально-мечтательном, многочасовом созерцании…