Взошло солнце. Золотые лучи его упали сперва на верхушки строительных лесов, потом, спустившись ниже, на помертвелое лицо Марыси. Казалось, они целовали ее, нежили и ласкали. В этом сиянии, в венке белокурых волос, рассыпавшихся в ночной борьбе, она была прекрасна, как ангел, да она в действительности и была ангелом.
Между тем из моря вставал чудесный розовый день, солнце пригревало все сильнее, ветер мягко, как бы с состраданием, обвевал девушку, чайки, кружась над ней, кричали, точно желая ее разбудить. Вавжон сбросил с себя сермягу и укутал ей ноги. Надежда затеплилась в его сердце.
Понемногу синева исчезла с ее лица, щеки порозовели, она улыбнулась и открыла глаза.
Тогда старый крестьянин стал на колени, поднял глаза к небу, и слезы ручьем потекли по его морщинистому лицу.
В эту минуту он почувствовал, что она теперь все для него — зеница его ока, святая святых, его сокровище, самое дорогое на свете.
Молодая девушка не только проснулась, но проснулась более крепкой и бодрой, чем накануне.
Чистый морской воздух оказался для нее более здоровым, чем отравленная атмосфера комнаты. Видно, она и на самом деле ожила, так как, усевшись на досках, сказала:
— Отец, я есть хочу.
— Ступай, дочка, на берег: может, что и найдешь,— проговорил старик.
Марыся встала без особого усилия, и они пошли. Но, видно, этот день должен был стать исключительным среди мрачных дней их бедствий; не успели они пройти несколько шагов, как увидели на лесах засунутый между балками платок, в котором оказались хлеб, вареная кукуруза и кусок солонины. Объяснялось это просто тем, что кто-то из плотников, строивших здесь суда, оставил себе на сегодня часть своего завтрака. У тамошних рабочих есть такое обыкновение, но Вавжон и Марыся объясняли это еще проще. Кто положил здесь хлеб? Они полагали, что это был тот, кто заботится о каждом цветочке, о каждой птичке, о каждом кузнечике и муравье,— бог!
Они помолились, поели, хоть маловато этого было на двоих и пошли по берегу к главным докам. Силы их отчасти восстановились. Дойдя до здания таможни, они повернули на Вотер-стрит к Бродвею. По дороге не раз отдыхали и таким образом дошли только часа через три, так как путь был дальний. Они шли, сами не зная зачем, но Марысе почему-то казалось, что им непременно нужно идти в город. По дороге им повстречалась целая вереница нагруженных доверху возов, направляющихся к порту. На Вотер-стрит уже было немалое движение. То тут, то там отпирались ворота, и из них выходили люди, спешившие к своим повседневным делам. Из одних ворот вышел высокий седой господин с мальчиком. При виде Вавжоиа и Марыси на лице его выразилось крайнее удивление, он улыбнулся, зашевелил усами и стал внимательно разглядывать их обоих.
Человек, дружелюбно улыбающийся им в Нью-Йорке,— это было чудо, чуть не колдовство, при виде которого оба они остолбенели. Между тем седой господин подошел к ним и спросил по-польски:
— Откуда вы, добрые люди?
Словно гром грянул с ясного неба. Вавжон не отвечал, но побледнел как полотно и зашатался, не веря ни своим ушам, ни своим глазам. Марыся первая опомнилась и, упав в ноги старому господину, воскликнула:
— Из Познани, ваша милость, из Познани!
— Что же вы тут делаете?
— В нужде живем, в холоде и в голоде, горе мыкаем.
Тут Марысе изменил голос, она умолкла. Вавжон, в свою очередь, повалился в ноги господину и, целуя полу его сюртука, вцепился в нее, будто за край неба ухватился. Да ведь это свой, свой барин. Он не даст умереть им с голоду, спасет их, не даст им пропасть зря. Мальчик, сопровождавший седого господина, вытаращил глаза, прохожие, окружив их, от удивления рты разинули, глядя, как человек перед человеком стоит на коленях, целуя ему ноги. В Америке это вещь небывалая. Но старый господин рассердился на любопытных зевак.
— Это не ваш бизнес,— сказал он им по-английски,— занимайтесь своим бизнесом. — Потом обратился к Вавжону и Марысе: — Нечего вам стоять тут на улице, идите за мной.
Он привел их в ближайший трактир и там, в отдельной комнате, заперся вместе с ними и с мальчиком. Они снова бросились ему в ноги, наконец господин рассердился.
— Довольно,— проговорил он. — Мы ведь земляки с вами, дети одной... матери...
Тут, очевидно, дым от сигары, которую курил старый господин, стал есть ему глаза, он протер их кулаком и спросил:
— Не голодны вы?
— Мы уже два дня ничего не ели, да вот сегодня кое-что нашли на берегу.
— Вильям,— окликнул старый господин мальчика,— вели подать им есть.
Затем опять стал их расспрашивать:
— Где вы живете?
— Нигде, ваша милость.
— А где ночевали?
— На берегу.
— Вас с квартиры прогнали?
— Прогнали.
— У вас нет больше вещей, кроме тех, что на вас?
— Нет.
— А денег тоже нет?
— Нет.
— Что же вы будете делать?
— Не знаем.
Старый господин спрашивал быстро, как бы сердито, потом неожиданно обратился к Марысе:
— Сколько тебе лет, девушка?
— Скоро восемнадцать.
— Много ты натерпелась, а?
Она ничего не ответила и только смиренно склонилась к его ногам.
Старому господину, очевидно, дым опять попал в глаза.
В эту минуту принесли пиво и жаркое. Старый господин велел им сейчас же приняться за еду, а когда они ответили, что не смеют есть в его присутствии, он обозвал их дураками. Однако, несмотря на сердитый вид, он казался им ангелом с неба.
Наконец они стали есть, чем доставили ему видимое удовольствие. Потом он велел им рассказать, как они сюда попали и что пережили.
Вавжон рассказал ему все подробно, ничего не скрывая, как на исповеди ксендзу. Старый господин сердился, бранил его, а когда услышал, как Вавжон хотел утопить Марысю, крикнул:
— Я бы шкуру с тебя содрал!
Потом подозвал Марысю.
— Иди сюда, девушка!
Когда она подошла, он обхватил ее голову обеими руками и поцеловал в лоб. Затем, подумав минуту, проговорил:
— Да, много вы горя хлебнули. Страна эта хорошая, только нужно уметь здесь устроиться.
Вавжон глаза на него вытаращил: почтенный и умный барин называл Америку хорошей страной.
— Да, да,— сказал тот, заметив удивление Вавжона,— страна эта хорошая, только не надо быть увальнем. Когда я сюда приехал, у меня ничего не было, а теперь есть кусок хлеба. Но вам, крестьянам, нужно свою землю пахать, а не по свету таскаться. Если вы уедете, кто же там останется? Приехать-то сюда легко, но вернуться трудно. А здесь вы никому не нужны.
С минуту помолчав, он проговорил словно про себя:
— Сорок с лишним лет я здесь живу и, конечно, стал забывать родину, а все же подчас тоскую по ней. Вильям непременно туда поедет, он должен узнать страну, где жили его предки... Это мой сын,— показал он на мальчика. — Вильям, ты привезешь с родины горсть земли и положишь мне под голову в гроб.
— Jes, father![51] — ответил по-английски юноша.
— И на грудь, Вильям, и на грудь!
— Jes, father!
Дым снова стал есть глаза старому господину, и на этот раз так сильно, что они наполнились слезами. Он рассердился:
— Ведь понимает шалопай по-польски, а предпочитает по-английски говорить. Что ж, ничего не поделаешь. Кто сюда попал, тот для родины уже потерян. Вильям! Ступай домой и скажи сестре, что у нас будут гости к обеду и останутся ночевать.
— Отправить их назад — большой расход, да и что их там ждет? Ведь продали все, что у них было... — значит, по миру пойдут. Отдать девушку в прислуги — тоже бог весть что может случиться. Раз уж они здесь, надо подыскать им работу. Пошлю их куда-нибудь в колонию: девушка мигом выйдет замуж. Вдвоем с мужем она прокормится, а захотят вернуться, так и старика возьмут. — Затем он обратился к Вавжону: — Слышал ты о наших здешних колониях?
— Не слыхал, ваша милость.
— Ну и народ! Как же вы решили ехать в Америку? О господи! Мудрено ли, что вы тут погибаете. В Чикаго таких, как вы, тысяч двадцать, в Мильвоки столько же, в Детройте и в Буффало тоже много. Но там работают па фабриках, а крестьянину лучше заняться земледелием. Разве послать вас в Новый Радом в Иллинойс? Гм... Но там уже трудно получить землю. Теперь в Небраске основывают какую-то Новую Познань в прериях, но это далеко. Проезд по железной дороге будет дорого стоить. Отправить вас в Техас... Но это тоже далеко. Лучше всего было бы в Боровину, тем более что я могу вам достать даровые билеты, а денег на первое устройство я вам дам.
