За нами гнались. С громким топотом и криками, от которых мне стало по-настоящему страшно. Бегом я не занималась никогда, даже в школе, а проклятая работа развила у меня чудовищную гиподинамию. Я задыхалась и неслась на одном лишь страхе. Легкие заливал жидкий огонь, правый бок кололо, сумка была убийственно тяжелой. Олан протянул за ней руку, но я только крепче прижала ее к себе.

Путь до башенки мы нашли не задумываясь — он отпечатался у меня в памяти, будто я ходила по нему ежедневно в течение года. На середине винтовой лестницы Олан чуть задержался позади. Отпирая дверь, я услышала устрашающий кошачий вопль, звук удара и падение чего-то тяжелого по многим ступеням. Я оглянулась, Олан длинными прыжками влетел в свет электричества и выкрикнул:

— Быстро!

В номере он тотчас схватил стол и поволок его к двери. Я кинулась ему помогать.

— Не надо, я один! Делай, что он сказал!

Я перевернула сумку, и под ноги мне вывалилась книга, огромная, старинная, с застежками и инкрустацией.

Я теребила тугие застежки, Олан деловито баррикадировал дверь, на лестнице слышались резкие гортанные голоса.

Книга раскрылась, обдав меня пасмурным ветром, какого никогда не бывает в наших местах. Будто открылось окно. Я смотрела на огромную, во всю страницу, иллюстрацию, где в вывернутой обратной перспективе теснились башенки над двором замка, где два воина скрестили мечи под небом, потемневшим от их страшной ненависти.

Страница справа от картинки была покрыта иероглифами, чернила, казалось, еще не успели высохнуть.

В дверь ударили. Еще раз. Еще. И принялись колотить размеренно, подзадоривая себя воплями. Олан подпер спиной вздрагивающую баррикаду и обратил ко мне бесстрастное лицо.

— Сейчас… — пробормотала я, задыхаясь, — сейчас. Мне что-нибудь пишущее… Карандаш, ручку…

В нагрудном кармане Олана, как обычно, оказался пакет с травой, он отшвырнул его в сторону, из того же кармана выцарапал толстый короткий маркер и запустил им в меня.

Написав несколько слов на пластике карточки-ключа, я перевернула страницу назад, вбросила карточку в книгу и с силой захлопнула переплет.

В рамах дзинькнули стекла. Земля вспучилась волной, будто долину кто-то встряхнул, как скатерть на столе. Замок протяжно застонал. Олан едва успел отскочить от рушащейся прямо на него баррикады, дверь распахнулась, я успела увидеть, как в комнату ринулись антарцы.

Потом наступила темнота.

Арника кинулась к упавшему Горностаю, приподняла его за плечи. Он сухо всхлипнул и попытался улыбнуться. Сейчас, потерпи немного, сейчас… — думала она, напрочь позабыв, что нужно делать в таких случаях. Держать становилось все тяжелее, голова Горностая безвольно откидывалась назад. Арника, плача, закричала во весь голос:

— Да перестаньте, перестаньте же вы все!

И тут же упал непроглядный мрак, она перестала видеть и чувствовать. Осталась только спокойная мысль: «Наверное, в меня тоже попали стрелой».

Темнота начала редеть, разбилась на крохотные, неравномерно светлеющие точки, и в конце концов из зыбких роев этих точек сложились: сумерки, подмерзшая глина дороги, лужа, покрытая первым тонким льдом. Все прошедшее балансировало на грани между памятью и грезой, между тем, что было и что могло бы быть. Странствия по чужим землям, неистовый король Антарский, залитый дождем и кровью двор замка становились ненастоящими. Будто это все в шутку нарисовали на полотне, а потом полотно скомкали и бросили в корыто стирать. Осталась только глухая боль в груди, как после плохого сна.

Она сидела на корточках, прикладывая ко льду палец. Подняв голову, увидела замок Иволин на холме и едва заметные, тусклые огоньки деревни у подножия.

Позади возвышались открытые ворота постоялого двора, горели фонари над входом и светились высокие окна. Гостей сегодня было немного, вот и выдался свободный часок — как раз для того, чтобы закончить все дела и собраться в путь. Десять аккуратных луночек красовались на льду, располагаясь по кругу на одинаковом расстоянии друг от друга. Арника положила ладошку в центр, чувствуя, как плавится лед. Ловушка для отражения синицы была готова, и больше у Арники дел никаких не осталось.

Кто-то тихо-тихо скользнул с крыльца, приблизился к ней в потемках и присел рядом, тихонько сопя. Это был Закаморник.

— Уходишь, значит? — молвил он.

— Ухожу.

— А че сегодня? Давай утречком.

— Нет, нельзя. Столько раз уж откладывала. Ведь как принято: если только Девонька догадалась, что она Девонька, ей сразу надо идти хозяйство принимать. А я с начала осени догадалась, только мне все не верилось, вот я и медлила. А теперь слышу — зовут. У нас Девоньки давно уже не было. Лес сам по себе жить не может.

— Ну гляди. — Закаморник почесал за ухом, потер кончик носа. — Жалко — невестка ваша кормить меня не станет, скупердяйка.

— Не сердись. Она тебя не видит. Ты для нее так, шорох в кладовке, а кто же шорохи кормит? Я же тебе показала, куда за едой ходить.

— Я шастать непривычный, — упорствовал Закаморник. — И жалко, что тебя не буду видеть.

— Я же рядом буду, совсем недалеко. — Арника показала в сторону леса.

Закаморник только сопел.

Арника поклонилась дому, потрепала Закаморника по макушке и пошла в направлении Иволина, где лес под холмом уже слился с темнотой.

Закаморник понуро стоял у ворот, глядя ей вслед.

— В гости приходи! — обернувшись, крикнула Арника. — И не бойся ничего — скажешь, что к Девоньке идешь, никто тебя не тронет.

— Непривычный я шастать… — печально прошептал Закаморник.

Дверь постоялого двора отворилась, бросив через двор косую полосу света. Закаморник метнулся в тень, к забору, затаился в бурой крапиве. Хоть Арника и убеждала, что никто его в этом доме не видит, да он до конца этому все равно не верил.

С крыльца спустился Мзымвик, прихрамывая, высоко держа фонарь. Вышел за ворота, вгляделся в сумерки:

— Симзуть!

Повернулся в другую сторону, откуда вдоль дороги дул медленный ветер.

— Симзуть, ты куда утянулась? Да что это за девка, господи прости!

Арника улыбнулась, не оборачиваясь на зов. В сумерках брат видит не ахти как, нипочем не разглядит, хотя ушла она совсем еще недалеко.

Конечно, ее будут искать. Горевать будут. Но потом все образуется — это прежняя Девонька нелюдимой была немножко, а она, Арника, часто будет людям показываться, может, и брат ее скоро увидит. А не увидит, ему другие расскажут, там он и поймет, что к чему. И тогда уж обрадуется…

Совсем стемнело, но различать дорогу и деревья Арника не перестала и сразу заметила на опушке невдалеке от дороги серебристую неподвижную тень.

— Снеглек, — позвала она.

Тень вытянулась, бесшумно протекла между деревьями и остановилась, поджидая ее.

— Долгая нынче осень. — Голос снегля низкий и оттого едва слышный — наполовину звук, наполовину страх.

— Последняя ночка осталась, — отозвалась Арника. — Первый Снег завтра.

Зверь вздохнул, задрал морду к темному небу:

— Скорее бы. Тоска у меня, Девонька…

Арника положила ему ладонь на серебристо-седую голову и слегка погладила между ушами.

— Это только до завтра, — ласково шепнула она, — потерпи.

Снегль благодарно прикрыл раскосые глаза и, когда Арника двинулась дальше, пошел рядом с ней — бесшумный, скользящий.

Над Иволином, Сырым Лесом и рекой Твомрой сгущалась ночь, словно настой синих осенних облаков. А где-то в неописуемой вышине между тучами и звездами медленно рождался Первый Снег.

Я открыла глаза. В комнате было темно, где-то неподалеку возился, чертыхаясь, Олан. Я поднялась на нетвердые ноги, и первое, что увидела, — дальнее зарево огней за окном.

— Пермь-Сортировочная! — хрипло сказала я.

— Что? — Олан посветил в мою сторону фонариком, вытащенным из рюкзака.

— Станция. Ее не было. Мы дома, Олан.