-- Ты, Людмила, прелесть, когда беда над головою, -- говорила она Верховской, -- молодец-женщина. У тебя не нервы, а веревки! Жаль, что женщинам не дают орденов, а то уж выхлопотала бы я тебе "Георгия" за храбрость.
Лида продолжала:
-- Вот с этого дня и нашло на маму. Ничем не можем угодить на нее: такая стала непостоянная. Приласкаешься к ней -- недовольна: оставь, не надоедай; ты меня утомляешь! Оставишь ее в покое -- обижается: ты меня не любишь, ты неблагодарная!.. Вы все неблагодарные! Если бы вы понимали все, что я для вас делаю... Неблагодарностью она всего чаще нас попрекает, -- а разве мы неблагодарные? Мы на маму только что не молимся... Истерики у мамы каждый день... Но уж вчера было хуже всех дней: досталось от мамы и нам, и папе... И ведь из-за каких пустяков! Митя без спросу ушел в гости к Петру Дмитриевичу. Ах! разлюбила мама, совсем разлюбила Петра Дмитриевича! И в чем только он мог провиниться -- не понимаю!.. Встречает его холодно, молчит при нем, едва отвечает на вопросы. А нам без него скучно: он веселый, смешной, добрый... Митя жаловался:
-- Намедни, на именины, Петр Дмитриевич подарил мне револьвер, -- тоже что было шума!
Елена Львовна улыбнулась:
-- Ну, револьвер-то тебе и в самом деле лишний. Еще застрелишь себя нечаянно.
-- Помилуйте, бабушка! Маленький я, что ли? Да я в тире пулю на пулю сажаю... Весь класс спросите. И маме известно. Совсем не потому!
-- Раньше мама сама обещала ему подарить, -- вставила Лида.
Митя подхватил:
-- А тут рассердилась, что от Петра Дмитриевича, и отняла.
-- В стол к себе заперла, -- пояснила Лида. -- Тоже говорит, что он себя застрелит.
-- А я пулю на пулю... Вы, бабушка, попросите, чтобы отдала. А то я всему классу рассказал, что у меня револьвер... дразнить станут, что хвастаю. Да наконец не век мне быть гимназистом... Какой же я буду студент, если без револьвера?
XXV
Антипатия Людмилы Александровны к Синеву развилась с того дня, как умер следователь по особо важным делам, который первоначально вел дело об убийстве Ревизанова, и оно перешло к веселому родственнику Верховских. Он взялся за следствие горячо и рьяно, но вскоре -- бесполезно прогулявшись по нескольким ложным следам -- впал в уныние.
-- Иссушило меня это проклятое следствие! -- жаловался он у Верховских. -- Скажу вам: просто фантастическое дело! Ничего с ним не поделаешь: глупо, просто и, именно благодаря простоте и глупости, непроницаемо. Когда убийца хитрит и мудрит, он хоть какие-нибудь следы оставит, хоть в чем-нибудь прорвется. А тут -- ничего! какая-то mademoiselle X. Y. Z. пришла, переночевала, воткнула человеку нож между ребер и затем преспокойно ушла. Не только не пряталась, но еще остановилась -- дала рубль серебра швейцару. Нашли извозчика, с которым она уехала из гостиницы. И швейцар, и извозчик одинаково описывают ее наружность: Леони, вылитая Леони... И, однако, это была не она! Кто же? Черт знает что такое! Какой-то сатана в юбке или -- чтобы быть вежливым с дамами, так как она хоть и прирезала Ревизанова, а все же дама, -- скажем: Азраил, ангел смерти, в модной шляпке под вуалем...
-- И вы точно потеряли всякую надежду открыть убийцу?
-- Решительно. А славный бы случай отличиться. Выслужился бы!
Слова эти больно укололи Людмилу Александровну.
-- Выслужиться чужою гибелью, чужим позором! Я считала вас добрее, Петр Дмитриевич! -- сказала она, а думала про себя: "Не чужою -- моею гибелью, не чужим -- моим позором собираешься ты выслуживаться, мальчишка!"
Синев оправдывался:
-- Что же мне прикажете делать, если мое рукомесло такое -- чтобы "ташшить и не пушшать"... Да где там? не выслужишься! это дело -- такая путаница, что сам Вельзевул ногу сломит. Вы поймите: ушла она из гостиницы...
Людмила Александровна гневно остановила его:
-- Петр Дмитриевич! вы уже двадцать раз терзали мои нервы этою трагедией... пощадите от двадцать первого...
-- Вот! слышите, тетушка, как она меня пиявит? -- пожаловался следователь Елене Львовне, сконфуженно разводя руками.
Старуха вступилась за Петра Дмитриевича:
-- Милочка! потерпи, сделай милость: пусть расскажет... я-то ведь еще ничего не слыхала, мне интересно.
Синев весело вскочил с места:
-- Людмила Александровна! высшая инстанция разрешает: я начинаю. Итак, mesdames, сообразите: ушла она из гостиницы...
Но Людмила Александровна с гневом встала с места.
-- Как вы скучны! -- И, резко двинув стулом, порывисто вышла из комнаты.
-- Теперь уж, тетушка, не я, а вы виноваты... -- пробормотал, смущенный этою выходкою, следователь.
Но Елена Львовна заставила его продолжать рассказ.
-- Да!.. Ну-с, так вот: ушла она из гостиницы, -- точно стакан воды выпила, села в сани -- и поминай как звали! Извозчика мы замучили допросами, а толку нет. Довез, говорит, барышню до дома Лазарика на Петровке. Вошла в ворота -- и как в воду канула! Двор-то проходной, в нем тысячи три народа живет, и народ все неважный: пролетарии, проститутки. Извозчик так и объясняет. Мы его спрашивали: не показалась ли, мол, тебе эта барышня странною -- испуганною, взволнованною, что ли? "Нет, говорит, ничего, я -- как дело было по-раннему то есть времени -- так полагал, что гулящая... домой от полюбовника едет". Черт знает! иной раз мне становится досадно, что мы так легко отпустили эту Леони. Положим, она-то лично невиновна, но, может быть, есть за нею все-таки хоть какая-нибудь ниточка прикосновенности -- малюсенькая, малюсенькая... А мне только бы за что-нибудь уцепиться.
-- Леони... Вы часто поминаете это имя... это кто же такая?
-- Француженка, содержанка покойного. Он сам говорил мне в тот вечер, что ждет ее ужинать t?te-?-t?te... "Мы, говорит, в ссоре, надо помириться"... Вот тебе и помирились!
-- В чем же вы утрудняетесь? Ваши подозрения...
-- Гроша медного не стоят. Леони, как дважды два -- четыре, доказала свое alibi. Она и не думала быть у Ревизанова, -- он тут наврал что-то. Леони кутила всю ночь напролет в Стрельне с развеселой компанией -- пальмы рубили, зеркала били, лошадей шампанским поили -- все, как водится. Потом... ну, да, одним словом, мне известен весь ее curriculum vitae {Жизненный путь (лат.),здесь -- распорядок дня.} до двенадцати часов утра шестого октября, когда Ревизанова нашли... готовым...
-- Шестого? Это когда Людмила ко мне приехала? -- раздумчиво спросила Алимова.
Петр Дмитриевич поправил:
-- Виноват: она приехала к вам накануне -- пятого.
-- Шестого, Петр Дмитриевич! я отлично помню.
-- Уверяю вас: ошибаетесь! Я сам провожал Людмилу Александровну на вокзал, оттуда поехал в "Эрмитаж", встретил Ревизанова и запутался с ним на целый вечер... А ночью вся эта штука и случилась!
Елена Львовна долго молчала. Она отлично знала, что права, но природная осторожность, инстинктивно удержала ее от спора.
-- Может быть... -- согласилась она. -- Да, да! конечно, вы правы. Память иногда мне изменяет. Старость не радость.
А сама думала:
"Никогда мне не изменяет память, и Людмила приехала ко мне шестого, а не пятого... Странно, странно! Надо выяснить, что это значит и где -- если не у меня -- могла она быть? Неужели у нее -- бес вступил в ребро, и Людмила, моя Людмила, стала пошаливать от старого мужа? Не может быть... А впрочем -- что мудреного? Женщина еще молодая, здоровая... Да еще Липка вечно при ней вертится... хороший пример для замужней женщины, нечего сказать. Ох, эта Липка! Много крови испортила она мне в моей жизни...
XXVI
Встречи с Синевым сделались для Людмилы Александровны тяжелою пыткою. Она и ненавидела его, и тянуло ее к разговорам с ним. Так тянет человека ходить по краю пропасти, хотя оборваться в нее для него страшнее всего на свете. И между ними лежала действительно пропасть, хотя знала о ее существовании одна Людмила Александровна, а Синеву и в голову не приходило ее подозревать. Уке при одном виде, при первом появлении Петра Дмитриевича в ее гостиной, бешенство загоралось где-то в глубине сердца Людмилы Александровны. Ей стоило больших усилий сдерживать себя и улыбаться Синеву, между тем как она вся пылала желанием броситься, вцепиться ногтями в его лицо и крикнуть:
