Никаких документов, кроме справки тюрьмы, что он освобожден оттуда, Магер не имел. Денег у него не было, жить было негде, вещей никаких. Семья у Магера была в Ленинграде, но больше года сведений о ней он не имел. Положение действительно оказалось очень сложным, о чем я раньше не предполагал. Вопрос о Магере надо было прежде всего решать в Наркомате обороны, в Главном политическом управлении.

Попросив Магера подождать, я из кабинета Прокурора Союза позвонил по “кремлевке” начальнику Главного политического управления Запорожцу, но ни его, ни наркома обороны Тимошенко[45] в Москве не было, оба были на учениях (не на учениях, а на войне с Финляндией. — Н.Ч.). Оставался Щаденко Ефим Афанасьевич. Он в то время был заместителем наркома по кадрам, и я попросил у него встречи.

Вернувшись к себе, я сказал Магеру, что ему придется ждать возвращения в Москву руководства Наркомата обороны, а пока устроиться в гостинице ЦДКА, куда я позвонил о номере. Дал Магеру и денег из фондов ГВП (Главной военной прокуратуры. — Н.Ч.), на первое время.

Утром следующего дня я поехал к Щаденко. Это был своеобразный человек. Выбившись в “верха” еще в первые годы революции, он как был, так и остался малограмотным и грубым человеком. Однако пребывание его все время на высоких постах в армии и дружеские отношения со Сталиным и Ворошиловым породили в нем чванство, заносчивость и привычку считать себя умнее всех своих подчиненных, которых он постоянно называл на “ты” и позволял себе по отношению к ним матерную ругань.

Едва услышав о Магере, Щаденко сразу же “взорвался”: “Ты что, с ума сошел? Это же враг народа, а ты пришел с ходатайством о нем. Не выйдет. А то, что ты его освободил и прекратил дело, это мы еще посмотрим и проверим, как и почему прокуратура защищает врагов народа. Все. Больше я об этой сволочи и слышать не хочу, а с тобой поговорят, кому надо в ЦК или в другом месте”. Этим и закончилась моя “встреча” с Щаденко.

К слову, о Щаденко. К концу жизни он стал совершенно ненормальным. К чванству и кичливости прибавились какая-то патологическая жадность и скопидомство. Проживая на собственной даче под Москвой (Баковка), он, оставшись один (жена умерла, детей не было), торговал овощами и фруктами и копил деньги. Заболев, он при отправке в Кремлевскую больницу повез туда свои подушки, одеяла и матрацы. Когда умер, в матраце оказались деньги на сумму свыше 160 тысяч рублей. На них он и умер.

Знаю это потому, что о происшествии пришлось составлять акт и посылать для этого в больницу военного прокурора.

В ближайшие дни ни Тимошенко, ни Запорожец в Москву не вернулись. Магер ежедневно приходил ко мне с вопросом, что ему делать и куда идти. Наконец, он заявил, что больше ждать не может и пойдет в ЦК. Запретить этого я ему не мог. Поздно ночью (после этого дня), когда я уже спал дома, вдруг зазвонил телефон. Говорил Мамулов — личный секретарь Берии, который сказал, что со мной будет говорить нарком (вообще небывалый случай, чтоб на квартиру звонил “сам” Берия, среди ночи!).

Берия просил срочно приехать к нему и, выяснив, что это будет не ранее, как через час (мне надо было вызвать к себе машину), сказал, что посылает за мной свою машину (тоже небывалый случай!). Едва я успел одеться, машина была уже у дома. Скоро я оказался в кабинете Берии. Он сидел за столом со своим заместителем Меркуловым и читал какое-то дело.

Когда я вошел, Берия стал спрашивать, на каком основании и почему я освободил из тюрьмы Магера и прекратил о нем дело. Я объяснил.

“Да, — ответил Берия, — я вот читаю его дело (оно действительно каким-то образом оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть “камерная” агентура. Сидя в тюрьме, он ругал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды”.

Никакой агентуры в деле не было, но Берия опять повторил: “Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать дело”.

Я чувствовал, что вызов к Берии не случаен, но причины он мне объяснять не стал и, заканчивая разговор, добавил: “Вы завтра в Ростов собираетесь, так вот мы просим, пока воздержитесь с поездкой”.

На этом моя “аудиенция” закончилась, и на той же министерской машине меня отвезли домой. Утром, едва я приехал на работу, меня вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен и сразу же “набросился” на меня: “Что вы сделали с делом Магера? Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин и теперь черт знает что может быть и зачем было связываться с этим Магером?” Пока Панкратьев испуганно “причитал” в этом роде, в кабинет вошел фельдъегерь связи НКВД и вручил ему “красный пакет” (в них обыкновенно рассылались важные правительственные документы, имеющие срочный характер). Приняв пакет и прочитав находящуюся там бумагу, Панкратьев вновь обратился ко мне: “Вот видите, чем обернулось для нас дело Магера?”

Бумага была выпиской из решения Политбюро ЦК от этого же числа за подписью Сталина, в ней значилось:

“Слушали: доклад тов. Берии (о чем, неизвестно).

Постановили: Впредь установить, что по всем делам о контрреволюционных преступлениях, находящихся в производстве органов прокуратуры и суда, арестованные по ним могут быть освобождены из-под стражи только с согласия органов НКВД”.

Постановление было более чем ясное. Конституционные права прокуратуры и суда были ликвидированы коротким постановлением на целых 13 лет — т.е. до смерти Сталина. Было это в феврале 1940 года.

Что же произошло с Магером и следствием чего явилось это решение Политбюро? Это выяснилось несколько позднее. Оказывается, от меня Магер пошел в ЦК партии и стал там настойчиво добиваться приема его кем-либо из секретарей ЦК. Никаких документов у него, кроме справки из тюрьмы, не было. Отказы, видимо, “распалили” Магера, он стал “шуметь”, даже в приемной ЦК. Оттуда позвонили Берии, а потом его привезли к самому Берии. Что за разговор был у Берии с Магером, я не знаю, но после этого Берия срочно доставили дело Магера из прокуратуры, и с ним он лично поехал к Сталину, где и доложил ему дело. Конечно, доложил по-своему.

Сталин позвонил Панкратьеву и спросил, в чем обвинялся Магер и почему прокуратура прекратила его дело. Панкратьев, видимо, все же не знал дела или знал его поверхностно, но звонок Сталина застал его явно врасплох. И вместо того, чтобы попросить лично доложить ему дело (на что Сталин, по моему мнению, согласился бы), Панкратьев очень невразумительно и неправильно, по существу, ответил: “Товарищ Сталин, формальных данных для привлечения к ответственности Магера нет”.

“Нельзя же быть только формалистом в делах”, — ответил Сталин и положил трубку.

В такой “ситуации” Берии, конечно, не составило труда сочинить постановление, которое и было подписано Сталиным. Как оно стало осуществляться на практике — в жизни, работники прокуратуры и суда узнали очень скоро.

Если прокурор прекращал дело производством или суд выносил оправдательный приговор, эти документы посылались в НКВД (в Центр). Там кто-то переправлял их начальнику тюрьмы или лагеря, где находился заключенный, с требованием дать “отзыв-характеристику” — можно или нет освободить данного заключенного.

Начальник тюрьмы или лагеря, естественно, не знал и не мог знать хорошо каждого заключенного. Поэтому “характеристики” поручалось писать надзирателю корпуса или отделения и именно от этих лиц фактически стала зависеть судьба людей, о виновности которых уже было сказано: “Нет, не виновен”.

Вскоре таких лиц в тюрьмах НКВД накопилось достаточно много. Как быть? Но Берия и здесь нашел “выход”. Всех таких лиц стали “оформлять” (именно оформлять — другого названия тут не придумаешь) на Особое Совещание НКВД и давать сроки лишения свободы от 5 до 10 лет, без вменения какой-либо вины или конкретного преступления, а просто как “СОЭ” (что на обыкновенном языке значило “социально опасный элемент)”...»^[46]