— Меня хоронить? Мать твою! Кто ж так торопился? Я, можно сказать, живее всех вас! Это за что же? Кому помешал? — вскочил на ноги и увидел возле дома мрачный автобус, какой иногда доводилось видеть.

— Так ты что, на полном серьезе? Уже в морг меня решили оттащить? — изумился человек.

— Пока лишь подготовить просили. Постричь, побрить и потом все прочее. А ты, как назло, ожил! Видно, твоя родня поспешила.

— Какая родня?! Кто тебя звал?

— Мужчина звонил. Такой печальный был у него голос. Его еще успокаивали. Представился родственником. Обещал расчет на месте. Говорил — не обидит. А теперь как быть? — спохватилась, приходила в себя женщина.

— Ты, едрена мать! Еще меня спрашиваешь? Ввалилась с утра не сравши, чуть до обмороков не довела. Теперь пытаешь, как выкрутиться? А я при чем? Меня урыть вздумали загодя?

— Да я при чем? Не своей волей пришла, меня прислали обслужить вызов-заявку, — оправдывалась баба сконфуженно.

Макарыч хотел почесать подбородок и всей Пятерней завяз в крутой пене, поморщился, стряхнул с пальцев взбитый крем и спросил:

— А живого побрить можешь?

— Конечно. Какая разница? Лишь бы оплатил вызов. И побрею, и постригу, и умою.

— Во житуха пошла! Это ж надо! Ну, давай, приведи в порядок, только не для похорон, слышь? Для самого что ни на есть! Мне нынче с зазнобой, надо увидеться! — сел поближе к окну.

Через полчаса, рассчитавшись с бабой, стал у, окна, внимательно следил за домом каменщика Василия. Человек знал, что только этот сосед мог так зло подшутить над ним. Недаром время от времени мужики улицы отлавливали Ваську где-нибудь во дворе иль огороде, били его сворой, заталкивали в грязную канаву или обливали помоями прямо со двора. Но Васька через неделю устраивал соседям новую пакость. Он без этого жить не мог.

Макарыч редко бывал дома, а потому меньше других нарывался на козни каменщика.

От соседей Макарыч слышал не раз, как тот умел доставать других. На всей улице не осталось ни одной семьи, кого не высмеял, не разозлил этот мужик. Обходил он лишь Макарыча. Боялся соседа. Много был наслышан о нем и не решался задевать. Но тут осмелел.

— С чего бы так-то? — прищурился Макарыч, приметив Василия, вышедшего на крыльцо в домашних тапках. Тот потягивался, зевал. Искоса не без усмешки, смотрел на дом Макарыча. Но тот не хватался за кол, не мчался к Васе выяснять отношения и выколачивать из него бесстыдную наглость. Он знал, за что пакостит ему сосед, и решил досадить тому еще круче.

Макарыч в свои почти шестьдесят был убежденным холостяком. Он никогда не имел семьи, И в свои годы выглядел гораздо моложе ровесников, никогда не жаловался на здоровье и судьбу. А женщин имел столько, что сотне молодцев не снилось. Он никогда не искал их специально. Они сами липли к нему, как мухи к меду, и ни одна не прокляла, не пожалела о встрече и времени, проведенном с человеком, какой ни разу не обругал и не осудил ни одну. Расставался с ними легко, быстро и по-доброму. Помнил ли их? Вряд ли! Слишком много их прошло через его руки. От такого количества не только человечью память, но и электронные мозги компьютера заклинило б. Но Макарыч оставался неутомимым. И всегда говорил:

— Уж воровать, так миллион, а спать, так с королевой! И хотя всю водку не перепьешь, всех баб не переебешь, но к этому стремиться надо…

— Нешто все, с кем ты трахался, были королевами? — ехидно заметил как-то Василий.

— С дерьмом не связываюсь! Каждая — наградой стала!

— В твоем возрасте на печке греться, а ты о чем? Всяк конь до поры в жеребцах бегает. Придет и твое время. Станешь мерином. Посмотрим, про какую любовь залопочешь. Мы целыми днями вкалываем. Нам не до брехни про любовь. Дожить бы до утра. Про бабу лишь по праздникам вспоминаем. Жена у нас — на будни. От того утехи редкие. Но тебе того не уразуметь. То лишь семейные поймут, когда от забот не хер, а волосы на голове стоят дыбом. Тебе и неделю с такой долей не выдержать. Мотаешься по свету, как плевок на морозе. А нам — детву растить. Тебе ли судить семейных? Стань таким, тогда поговорим! — усмехнулся Василий и, повернувшись спиной к Макарычу, ушел в свой двор не оглянувшись.

Василий после того разговора неохотно, сквозь зубы здоровался с соседом. Макарыч смекнул, затаил обиду каменщик. Но… Кого особо станет тревожить соседская злоба, тем более Макарыч уже собирался в путь, снова надолго — на заработки. В этот раз на нефтепромысел в Тюмень.

Макарыч умел все. Не был новичком и на нефтепромысле. Поначалу его взяли дизелистом на буровую. И он один справлялся за двоих. Работал» без напарника. А через три месяца взяли его верховым. Прежний ловил цепью инструмент — двенадцатиметровые трубы «свечи», да и выпал из «люльки» на буровую площадку с высоты. Не удержал равновесие. Хорошо, что не насмерть, а лишь на инвалидность. Макарыч с его работой» быстро освоился. Бурильщики радовались, что не пришлось в бригаду нового человека брать и обучать. А и работа не встала.

Теперь он всю вахту «ловил свечи» — помогая? бурильщикам поднимать либо опускать в скважину трубы. И целыми днями слышал снизу перекрывающие рев двигателей, голоса буровиков:

— Вира! Майна!

Человек успевал справляться вовремя. Но к концу вахты, случалось, даже у него промокала насквозь шапка. Зато, возвращаясь в будку, он замечал, что на его постели лежит чистое полотенце! носки и рубашка — постираны и поглажены. Горя чий ужин ждет его.

Мужики тосковали по семьям и детям. Макарыча ничто не терзало. Он жил не зная печали. Казалось, ничто не терзает его душу и сердце. А потому не считал дни до окончания контракта, и буровики искренне завидовали ему:

— Вот ведь старый черт, живет, как в малиннике. Даже Здесь сумел устроиться, как мышь на крупе. И все ему по хрену…

Попробовал однажды второй дизелист наехать на Макарыча за то, что не дал ему на чифир свой чай. Развязал язык и обозвал человека грязно. Но уже в следующий миг, вот уж не ожидали бурильщики, отлетел дизелист метров на двадцать, вспахав носом всю пыль и Грязь. Все невольно сбились в кучку, поняв, что у Макарыча есть свое прошлое и наступать ему на пятки, конечно, не стоит.

О себе, о своей прежней жизни Макарыч не рассказывал никому. Ни с кем не искал дружбу. А потому, когда буровая дала нефть и люди получили расчет, все разъехались по своим домам, забыв даже попрощаться.

Макарыч улетел домой на самолете. Он не любил поезда за их медлительность, тесноту и шум. Он соскучился по тишине и одиночеству, когда можно было сесть, перевести дух, обдумать прошлое и попытаться заглянуть в день завтрашний.

О, как устал он от кочевой, неустроенной жизни, от постоянного многоголосья и шума, от концентратов и комаров, от назойливого окружения. Но что делать? Этот человек и впрямь имел свое прошлое…

Макарыч был последним из могикан, о ком не без ужаса вспоминали старые следователи прокуратур и милиций, чье прошлое запечатлелось в десятках томов уголовных дел, хранящихся в архивах под множеством замков и печатей. Чью кликуху помнили до смерти во многих зонах Крайнего Севера и Колымы.

Даже теперь, спустя много лет, о нем ходят легенды среди зэков, отсидевших немалые сроки. Макарыч считался грозой всех крупных банков. Он был фартовым. Самым дерзким и жестоким «медвежатником», какой умел шутя, в считанные секунды, вскрыть любой сейф.

Воровать он начал рано, с самого детства. Нет, не жратву. На такие мелочи не разменивался. Про- сто однажды ворвались к ним в дом люди в форме. Вытолкали из дома отца и мать, загнали, их в «воронок», а потом, вернувшись, сорвали со стен иконы, забрали Библию, деньги и драгоценности сгребли в сумку и, остановившись перед старой бабкой, загородившей ладонями головенку семилетнего мальчугана, совещались, как поступить с ними? Арестовать, как отца с матерью, не могли, не было ордера. Оставлять свидетелей случившегося тоже не хотели. И тогда решился самый злой, заросший. щетиной, пропахший махоркой мужик.