Юрка тихо отступил от пискучей корзины, попятился к забору, нашарил калитку и, выйдя в нее, молча залез в телегу. Оглянувшись на Дарью, сказал тихо:

— Извини, прости меня, дуралея. Больше не приду.

«И чего я ему наплела, глупая башка? Размечталась про Кирилла! Ну где он, а где я? Не нужна ему даже на минуту. Что с того, коли в беде он ко мне пришел? Если б узнал, небось удивился б дури моей дремучей», — укоряла себя Дарья, возвращаясь в дом.

— Я Ольгу сегодня видел, мам! Она уезжает на море вместе со своими. Тебе привет передала. Просила не беспокоиться. У нее все прекрасно. Обещала после отдыха навестить нас…

— Где ты ее видел, сынок?

— Она со своим отцом в машине ехала. Может, и зашла к нам, если б я им не встретился. Так-то легче, передала через меня, и все на том. Но вряд ли придет, она уже чужая, — сопнул сын обиженно и очень удивился запоздалому гостю, робко стукнувшему в окно.

— Мам, я его не знаю! — выглянул сын. Дарья мигом вспыхнула.

— Кирилл! Что случилось? В такое время? Иль снова беда? — выскочила на крыльцо. — Входи! — позвала в дом встревоженно. — Что-то стряслось?

— Говорил со Свердловском. С сыном. Пришлось все рассказать ему. Думал, упрекать станет за слепоту мою. А он! Нет, ты веришь, велел вернуть тебе деньги. Решил продать свою машину. И сам рассчитается. Она, конечно, у него не новая. Как сам сказал, выработала резерв надежности, и он избавляется от нее без сожаления. Уже есть желающие. А мне посоветовал найти в себе тот самый запас прочности и удержаться в мужчинах. Не жалеть о мираже… — выдохнул гость и, достав из кармана деньги, протянул Дашке: — Я ведь хотел сказать, что высылаю. Ан, не пригодилось. А тебе спасибо за все, — поцеловал руку бабы, та от неожиданности вздрогнула. И, обняв его за шею, сказала:

— Не забывай меня. Сам не знаешь, как помог мне выжить в этой жизни. Пусть ты никогда не любил, зато я… Теперь сам знаешь, как болит безответная, даже через годы. Я всегда тебя помнила. Хотя юность давно минула. Но если б не она, как дожить, как дотянуть до дня сегодняшнего, если и теперь в нем лишь ты — один…

— Даша, Дарьюшка! Прости мою слепоту. Ведь искал мечту за синими морями, в поднебесье и в глубине. А ты была совсем рядом. Так близко и так далеко, что, обманувшись однажды, потерял все тепло и веру. Глупый мираж принял за любовь. А нынче — нет тепла. Дай отойти от холода. Дай поверить, что до финиша есть запас. Так сказал даже сын. Может, сумеем мы вернуть свою весну? Ту самую! Помнишь карусель? Я попытаюсь снова остановить ее. Ты только немного погоди, — взял Дарьину руку в свои ладони и сказал тихо: — Мы совсем не старые. Кто умеет любить, тот не стареет. Дай мне заново поверить в это…

Лехой его звали даже дети, хотя его ровесники давно имели детей и семьи. Этот человек жил одиноко и тихо, ни с кем не знакомясь и не ругаясь.

Соседи знали о нем очень мало. Лишь имя, какое назвал, и то, что переехал он в этот дом, отдал за него свою благоустроенную квартиру в центре города.

Прежние хозяева-старики устали от огорода и сада, от забот с постоянными ремонтами дома, на какие не хватало ни пенсии, ни здоровья. Да и общенья захотелось постоянного. Ведь в многоквартирном доме стоит двери открыть на лестничную площадку, соседи пчелиным роем обсядут. Здесь же, в своем доме, тишина… Никто не побеспокоится и не придет, коль не дашь повод.

Леха очень дорожил своим покоем и, не только соседей впустить, сам крайне редко выходил из дома.

Он наслаждался тишиной, отдыхал, лечил покоем душу и любил слушать в открытом окне соловьиные трели. Леха гасил свет в доме и долго вслушивался в ровное, безмятежное дыхание весны.

Человек устал от бешеного ритма жизни города. Он с самого рожденья жил в благоустроенной квартире — в самом центре, и каждая прожитая им минута была на виду и на слуху окружения. Другие — смирились и привыкли. Перестали обращать внимание на всех. Леха не мог. Тяга к уединению и одиночеству проснулась жгучей потребностью, конечно, не без причин.

Леха долго был таким, как все. С тою лишь разницей, что не умел быстро забывать обиды. Их он помнил даже ночами и ворочался от того, что получил их незаслуженно.

Зато теперь его никто не называл синим чулком и не крутил пальцами у виска, не смеялся над человеком в лицо.

Лешка словно получил бессрочный отпуск о бездушного непонимания, любопытства и пере судов.

Едва переехав в дом, он принялся обустраивать его на свой лад и первым делом повесил на окна бамбуковые занавески.

В доме у него было уютно и по-необычному комфортно. Даже не верилось, что человек живет одиноко, без семьи и хозяйки.

На столах — ни пылинки, на койке и диване ни единой морщинки. На креслах и стульях нет раскиданной одежды. Не валялись по, углам тапки. И каждая пара обуви знала свое место.

Когда-то Лешка был знаменитостью в своем городе, играл на саксофоне в оркестре. В основном — в горсаду на танцплощадке.

Это его увлечение дало не только известность, принесло неплохой доход. С человеком считались. На танцплощадке у него было много поклонниц таланта. Еще бы! Когда он выводил на своем саксофоне первые ноты знаменитого «Вишневого сада», в глазах девчат загорались восторженные огоньки, замирали сердца. О! Как любили его музыку ровесники! Лучшего исполнителя и не знал город. Лешка был кумиром. Он умел расшевелите своим саксофоном даже стариков, приходивших в горсад подышать свежим воздухом. Но, если они оказывались вблизи танцплощадки и их слух ловил Лехину мелодию, даже дряхлые старики вначале притопывали, потом вставали со скамеек» и, перебирая скрюченными ногами, трясли ягодицами, вспоминали молодость, забывали о возрасте и болезнях.

Леха своей музыкой умел остановить любую драку, успокоить всех, ему удавалось развеселить грустящих, зажечь улыбки на лицах.

Ему нравилось управлять настроением людей, оставаясь при этом непричастным к веселью или грусти танцующих. Он был исполнителем. Его бритую голову, шельмоватые серые глаза, невысокую худощавую фигуру знали все горожане и обожали человека за гений, подаренный свыше. Леху знали все. От стариков до пацанов, висевших на заборе танцплощадки. Наглядевшись на молодежь, они кривлялись и дергались так, что старики сдергивали их за портки и юбчонки на землю и ловили за уши, чтоб неповадно было вихляться на глазах старших столь похабно.

Стремительно летело время. И щемящую мелодию «Вишневого сада» сменил твист. Леха и тут превзошел все ожидания. Он заставлял людей врываться в общий круг, крутиться на одной ноге вприсядку, перекидываясь через руки партнеров, дергаться в ритм всем телом, словно впали в тяжелый эпилептический припадок. Старики, наблюдая за танцующими, неподдельно пугались:

— Что это с ими? Не иначе как младенческая их бьет? С чего их эдак выкручивает и корчит?

На смену твисту пришел рок-н-ролл. И тогда старики стали возмущаться:

— Мы терпели, когда на эти танцы молодые приходили, как последние похабники. Брюки и юбки в обтяжку, их танцульки ни на что не стали похожи. Все крутили задницами так, что в глазах рябило. Обезьяны против них — люди. Теперь и вовсе посбесились! Друг друга через себя швыряют, меж ног девок таскают, в припадке люди смирнее себя держат, чем эти на танцах. Нельзя больше терпеть распутство! Запретите! Закройте! Разгоните всех! И первым — Лешку! Это он всех с панталыку сбил заграничной музыкой! Нет в ем совести! — требовали старики, возмущаясь изменившимися нравами.

И городские власти прислушались к голосу народа, ветеранов. Организовали дружину, она отловила на танцплощадке всех парней в узких брюках и… разрезала, разорвала облегающие штанины. Забыв о нравственности, отпустили ребят по домам в таком виде, запретив им появляться в облегающем. Пригрозили подобной расправой и девчатам, всем, кто пришел в укороченной узкой юбке — пообещали расправу. На этот раз их просто выгнали с танцплощадки. Лехе досталось покруче прочих, и его доставили в милицию, откуда он вышел далеко не сразу, весь помятый, изорванный, в синяках и шишках. Его предупредили, если он еще хоть раз сыграет что-нибудь из недавнего репертуара, будет доставлен в милицию уже надолго.