— Спасибо тебе, Тишенька! Родимый наш! Золотые руки! Возьми вот пяток картох. Больше нет ничего!
— Не серчай, внучок! С соседа и это много! Сей доброе тепло. Оно тебе и через годы сторицей воротится, — успокаивал дед. И доставал из котомки сухари и картошку, лук, вареные яйца, какие за работу дали чужие люди.
К шестнадцати годам уже половина улицы имела в своих домах печки, поставленные мальчишкой.
С ним уже тогда как с равным здоровались мужчины, — разговаривали уважительно.
Да и было за что. В отличие от многих, Тихон не назначал цену за свою работу. Никогда не брал деньги наперед. Не изводил хозяев грязью и холодом. Работал быстро, красиво, чисто.
— Сколько же с меня причитается? — спрашивали горожане, и Тихон, краснея, отвечал:
— Сколько дадите, так и будет.
Случалось, ничего не давали. Не потому что печь не получилась или не понравилась. Жадность подвела… Тихон не ругался, не проклинал. Уходил молча, понимая, душу этих никаким теплом не отогреть.
Бывали в его жизни всякие клиенты. Бедные и богатые. Щедрые и скупые. Он никого не осудил, не охаял. И, взрослея, не стал иным.
Вот так позвали его в дом, где, кроме хозяина, ни одного мужика не водилось. Все девки — шесть дочек да баба — хозяйка и мать.
— А кто помогать мне будет? Одному без подсобника долго, — глянул на хозяина, пожелавшего заиметь в доме русскую печь.
— Глянь! Сколько их, любую запрягай, а хоть и всех сразу! Быстрей дело пойдет. Они у меня заместо кобыл — все умеют. Хоть прясть, хоть косить, хоть печку ложить. Ты им только свистни — вмиг справят!
И верно! Не соврал мужик. Дочки его были работящими, дружными, покладистыми. Одна другой лучше, как на подбор. Пока печку ложил, пригляделся к Катеринке. Самой старшенькой из всех она была. Когда работу закончил и пришло время расчета, спросил человек, что с него положено, сколько должен? Тихон ему и ответил:
— С тебя, хозяин, самую высокую плату попрошу! Самую дорогую.
— Это за что ж так? Иль обидели ненароком? — строго оглядел дочерей. Те притихли удивленно.
— Не деньги от тебя хочу. Дочь твою, Катеньку, в жены за себя! Уж очень она мне понравилась. Я тебе тепло подарил. А ты мне… У тебя их еще пятеро. Мне ведь тоже хозяйка в доме нужна…
— Коль ты ей по сердцу — забирай. Ни мешать, ни перечить не стану, — ответил отец девушки. Тихон на Катю глянул. Та маковым цветом зарделась. В работе бойче всех была. Тут — оробела. Язык онемел.
— Ну, что ответишь Тихону? Пойдешь за него? Иль нет? — спросил отец.
Катя язык будто проглотила. Дышать боится. Не знает, как сказать? И тогда Тихон подошел к ней. Понял, нелегко ей теперь. Отца иль его обидеть не хочет. И предложил:
— Послушай, Катюша, если согласна за меня — дай руку!
— Решай, дочка! Твое слово!
И Катя вложила свою руку в ладонь Тихона. И вечером впервые пошли они гулять. О многом поговорили, многое обсудили. И через месяц, расписавшись, вошла Катя в дом Тихона. К тому времени он уже один остался.
Десять лет прожили вместе безмятежно. Родила жена печнику сына и дочь. Оба росли послушные, работящие. Каждое слово отца и матери слушали. Меж собой не дрались. Даже соседи завидовали:
— Какие дети у вас хорошие! Изо всех на улице!
Катерина, на удивление Тихону, была прекрасной хозяйкой. Вкусно готовила, хорошо справлялась в доме и огороде, шила и вязала. А зимой пекла пироги в русской печке. И никогда не бездельничала. Не ходила по соседям, не сидела с бабами на лавке. И Тихон считал, что ему сказочно повезло. Но судьбе захотелось погасить улыбки на лицах семьи. И по весне пошла Катя на реку полоскать белье. Подошла к проруби. Только взяла в руки полотенце, лед под ногами затрещал и двинулся с места. Кате бегом бы к берегу помчаться, а ей белья стало жаль. Потянулась за баком через трещину. Но не удержалась, вместе с ним под лед ушла. Сколько ни пытались, так и не нашли женщину. Не спасли, не выплыла. Тихон, когда узнал о случившемся, к реке побежал. Там ледоход шел. На льдинах чей-то теленок остался, кричал жалобно. А по берегу — старуха, задыхаясь. Увидела Тишку и просит:
— Помоги телка спасти, я заплачу…
— Эк-х, бабуля! У меня жена утонула! Нынче утром. А ты про телка! — вздохнул горько.
— У всякого свое болит, — отозвалась бабка грубо.
Человеку больно и горько стало. Дома двое детей. Как их растить без матери? Сердце сжималось от горя и боли. Не верилось. Ночами вскакивал. Все голос жены мерещился. За месяц на десяток лет постарел. Советовали ему знакомые и соседи привести в дом вдовушку, чтоб детей помогла поднять, да Тихон уперся:
— Год пожду. Там видно станет!
Но… За детьми нужен был уход. В доме и в огороде нужна заботливая хозяйка. Где со всем этим справиться мужику, одуревшему от горя? Вот и пожалели друзья, каких знал с молодости.
— Ох, Чусик! Ну и уродину привели они ко мне! Морда у нее рябая, талия — с кобылью жопу. Я хоть и выпимши был на тот момент, а и то протверезел. Жуть, взяла. Испугался, что детву насмерть наполохает. И погнал с дома. А мужики и говорят мне:
— Дурак ты, Тихон! Она богатая!
— Да вы звезданулись, туды вашу мать! Пусть я и вдовец, но не слепой, не дурак, чтоб такую страхуилу в доме держать? Я же как-никак мужик! Себя не потерял! Что мне ее богатство, если она срамней черта?
— А что ж ты думаешь, будто за тебя на твоих детей красна девка согласится? И такой рад будешь, и в ножки ей поклонишься, чтоб только согласилась. Нынче путевые, без детвы, хозяйку в дом сыскать не могут. Тебе готовую привели. Кубышку. Едино, только ночью ее видишь. Под одеялом все бабы одинаковы. Не включай свет, к чему яркий? Понемногу свыкся б!
— А дети? Они разговаривать враз разучатся, глянув на такую!
— Они пироги конфетами б заедали!
— Чего ж никто с вас на ней не женится? — удивился я тогда.
— Любой бы рад! Да тебя она выбрала! Ты ей по душе. Вот и пришла. Других видеть не захотела. У ней дома — в стену ткни — золото посыпется.
— Хрен с ним, с ее золотом. Эту корову ни на какую печь не взгромоздишь. Завалит. Кобыла жеребая супротив ней — березонька! — отвечаю им. А они мне свое:
— Сколько уже маешься? Сам на мартышку стал похожим. Чего кочевряжишься? Радовался б, что согласилась баба. Гля, в доме грязь и вонь. Дети, того гляди, завшивеют. Сам не мытый и не стираный. Эта тебя в баню на руках унесет. Веником отпарит. Любить станет. Она ж еще девка! Ни с кем не была!
— А оно и не мудро! Кому жисть опаскудела, чтоб с такой окрутиться? — отвечаю я им.
— Не хочешь и не надо. Нам твоих детей было жаль. Думали, ты им мать ищешь. А ты — для себя бабу присматриваешь…
Тихон рассмеялся. Ему и теперь, через много лет помнилось, как проснулся утром с больной головой после крепкой попойки с друзьями. Все понимал, кроме одного, почему в своей постели повернуться не может? Кто придавил его к стене? Чья нога на нем? Всмотрелся, и волосы встали дыбом. Та самая, вчерашняя кубышка, вдавила его в стену, лежит голая рядом с ним.
— Я ж ее турнул вчера! Это точно помню. Откуда ж она взялась? Как появилась снова? Нешто, стыда не имея, приперлась вновь? А то как иначе? Не приволок же сам ее за руку. Тогда и впрямь задавиться надо, коль на такую решился.
Тихон тут же разбудил бабу. И спросил зло:
— Ты как на койке моей оказалась? Кто разрешил тебе лечь ко мне?
— Сам позвал! Иль не помнишь? На коленях умолял простить. Обещался любить до гроба!
— Неужели так перебухал, что ни хрена не помню? Быть не может, чтоб я тебя приволок. С мужиками спорил. Ругал, что привели такую. А тут — сам? Да Боже упаси! Я что? Последний на земле мужик? Да ни в жисть!
— Ты ж меня не с глазу на глаз уговаривал. А при папаше! Он же знаешь кто? В бараний рог тебя скрутит за брехню. Ты ему обещал беречь меня!
— Врешь! Я не напиваюсь до беспамяти!
— Да кто ты есть, чтоб я врала? Хочешь убедиться?
— Давай докажи, что сватал тебя!
И доказала… Приехал папаша — какой-то шиш из милиции. И, оглядев Тихона, как вошь под микроскопом, рявкнул:
