Кого-то успевали вытащить и спасти. Но не всех, не каждого. Люди не справлялись, пожар свирепствовал две недели, покуда уставшее небо не пролилось ливнем. Мигом погас огонь. Лишь обгорелые деревья да серая земля все еще дрожали от боли.
В том пожаре студенты недосчитались полутора десятков своих ребят. Средь них и Артема, парня, которого любила Таисия. Они встречались. Но их весна сгорела. Таисия сама нашла задохнувшегося парня. Спасти его было невозможно.
Много лет прошло с тех пор. Не все березы покрылись зеленью. Не у каждого зажила память. Таисия навсегда осталась одна…
Юрий Гаврилович был однокурсником Таисии Тимофеевны. Он все годы опекал ее, помогал, советовал, случалось — бранил за просчеты, но только один на один, чтоб не обидеть больнее того, что пережила. Главврач вытаскивал ее к себе домой на праздники, чтоб коллеге не было так одиноко. Он знал, у Таисии есть сестра, очень неудачно вышедшая замуж, и ее двое детей жили и росли у тетки, называли мамой. Но теперь они встали на ноги, завели свои семьи и очень редко вспоминают Таисию Тимофеевну. Только она не забывала их. Навещала, помогала из последнего, ни словом не напомнив и не попрекнув. Она нередко рассказывала о них как о своих кровных детях, забывая, что Юрий знает всю ее подноготную. Она любила их как мать. А что делать, если не на кого было больше потратить тепло, отмеренное самой жизнью…
— Тая, в эти выходные что собираешься делать? — спросил Бронников.
— Свои просили приехать с детьми побыть. Они в гости собираются. Путь отдохнут.
— А чего к бабке не отвезут? Пусть бы присмотрела.
— Да что с нее взять? Ничего не умеет.
— Мы с Томкой на дачу собираемся, хотели тебя с собой взять.
— Не могу, уже обещала…
Дача была единственной отдушиной Бронникова. Пусть маленькая, убогая, старая, но здесь хранились вещи и мебель, любимые еще с юности. Старая радиола с грудой пластинок. «Ригонда», Юрий Гаврилович долго копил на нее. Она и теперь служит верой и правдой. Закопченный до макушки чайник, который еще студентами брали в туристические походы. Разрисованный павлинами термос, этот выручал много раз. Его позже привезли на дачу. Дети сочли старомодным. И определили «на пенсию». Здесь были цветастые, лупоглазые занавески и ватники, старые спальные мешки, ставшие тесноватыми, ватные одеяла и резиновые подушки.
Старый хлам… Хранить его не было смысла, а и выкинуть жаль. С каждой вещью связывала память, уж очень своя, очень личная, дорогая… Вот как этот чайник. Тамара сняла его с треноги, закипевший. Стала наливать чай в кружки и… встретила взгляд Бронникова. Все поняла без слов. В этих спальных мешках они лежали рядом, говорили всю ночь. Соловьиные трели кружили голову. Та весна осталась с ними навсегда…
— Юрий Гаврилович! Вас какие-то пацаны спрашивают! — заглянул в двери завхоз.
— Психи? — спросил Бронников.
— Почти что сдвинутые!
— Это как?
— Альтернативщики! Семка с Ромкой! Так назвались. Можно им войти?
— Конечно! — отозвался Юрий Гаврилович и услышал:
— Эй вы! Салаги! Давайте гребите сюда!
В кабинет вошли два паренька. Худые до прозрачности, рослые, они робко переступили порог и стали у двери.
— Проходите поближе, не бойтесь, я не кусаюсь! — едва заметно усмехнулся Бронников и спросил: — Значит, сачкануть решили от армии?
— Вовсе не так! Мы не трусы. Нас никто такими не считает! — обиделся рыжий, коротко подстриженный парнишка и, стрельнув в главврача озорными зелеными глазами, продолжил: — Двое нас у мамки было — старший, Богдан, да я. Он на четыре года старше меня был. Еще в прошлом году должен был вернуться из армии, если б не убили его там. Солдат из части убежал. Наш вместе с другими пошел ловить. А беглец с автоматом. Когда припутали, стал отстреливаться и уложил нашего — первым. Потом еще одного. Ну и его достали. Всю очередь всадили.
А мамке плевать, что его убили. Ей Богдан нужен, да только не вернется он никогда. Мамка и теперь по нему плачет целыми днями. Нынче в доме я один за мужика. А кроме мамки, еще две сестры да больной отец. Он после Чернобыля в себя никак не придет. Все хуже ему. Вот и пошла мамка в военкомат. Просила, чтоб оставили меня, не забирали на службу, не то она не выдержит, сойдет с ума. Ведь вот трое мужиков было, теперь я один остаюсь, весь дом и хозяйство на мне. А и баб надо обуть и одеть. Если я из армии не вернусь, моим хоть в петлю головой суйся.
— Ты Семка, как понимаю? — спросил врач.
— Да! А он — Ромка! — указал на чернявого длинноволосого парня с косичкой.
— Ты тоже брата в армии потерял? — спросил его Юрий Гаврилович.
— Нет. Он баптист. У них в армию не ходят. Им верой запрещено брать в руки оружие, — ответил Семка за Ромку, тот кивнул согласно.
— Ладно, ребята, давайте документы, оформляем вас на работу. Одного не знаю, справитесь ли у нас?
— А вы не бойтесь. Стараться будем! — утешал Семка.
— Помните, у нас нельзя курить, выпивать и ругаться, — оглядел ребят Бронников.
— А мы не курим и не пьем. И не материмся. Он по своей вере не может. А я потому, что за это отец вламывал.
— Вы в своих семьях живете?
— Ну да! Только Ромка из деревни, жить он у меня будет. На выходные, когда захочет, домой поедет.
— Вы будете закреплены за отделением врача Петухова. Он объяснит обязанности, расскажет, как надо работать, объяснит правила. У него самое спокойное отделение. Думаю, там сработаетесь и быстро привыкнете.
— А чего нам бегать? Пока нас оформите, мы уже начнем работать, чтоб не терять время. От того всем лучше! — предложил Ромка.
— Ну что ж! В час добрый! — Бронников вызвал Петухова и, указав на ребят, сказал: — Даю помощников. Санитарами берем.
— Вот этих? С чего ради? Им на службу…
— Никакой армии, они альтернативщики. К нам на три года пришли. Так что меньше слов, больше дела…
— Почему к нам? Они хоть имеют представление о нашем заведении?
— Вы и объясните…
— Хорошо. Спасибо, Юрий Гаврилович, за помощников! Пошли, ребята! — позвал за собой.
— Не спеши благодарить. Может, еще взвоешь от них, — отмахнулся Бронников, но Иван не услышал сказанного в спину.
Юрий Гаврилович уже говорил с завхозом. Тот давно вынуждал закрыть больницу из-за ветхости корпусов, многие палаты были и впрямь в аварийном состоянии. Протекала крыша, и вода лилась На головы больным. Чернели от плесени стены, едва держались стекла в полугнилых рамах, двери от ветхости слетали с петель, перекосились. Погнили полы. Сантехника и того хуже, лучше не смотреть. Ржавая, забивалась, протекала.
Горздрав и администрация города давно не давали денег на ремонт здания. И главврач уже устал их выпрашивать, боялся лишь того, что когда-нибудь в ветреную погоду не выдержит крыша, рухнет на головы, и погибнут люди.
— Поимейте совесть! Ведь не себе, для больных прошу! Вчера вылетела от ветра рама, санитарке на спину угодила. Всю кожу стеклом порезало. А если больного убьет? Ведь все они чьи-то родные! Пора им помочь! — говорил мэру города.
— Пусть подальше от окон держатся. Нет денег в казне. Вон в доме престарелых продукты кончаются, в госпитале лекарства на нуле. Зарплату учителям платить нечем, а вы со своим ремонтом пристаете. Где возьму деньги? Нет их у нас. Неперспективный регион, потому не обращают на нас внимания, — разводил руками мэр беспомощно.
— Закроем больницу! Пусть горожане заберут больных. Я не хочу рисковать ими, а потом отвечать за каждого перед судом!
— Не паникуйте, Бронников! Ваша больница — крепость в сравнении с зоной! Та еле дышит. Если оттуда побегут, городу и впрямь кисло будет. Ведь все, как один, — преступники. А куда их денем? Заело безденежье! Видите, какие у нас дороги? На ремонт денег нет. Школы к учебному году не на что привести в порядок. А вы со своим дурдомом, будто он единственная забота города! — злился мэр.
Много раз Юрий Гаврилович садился за жалобу. Доведенный до отчаяния, писал всю ночь — в Москву. Надеялся, что помогут. Но жалобу возвращали в горздрав или мэру с припиской: разобраться по сути и по возможности помочь. После третьей жалобы Бронникову сказали недвусмысленно:
