Одна Катерина, возясь у печки с кастрюлями и сковородками, долго не могла выбрать время, чтобы рассказать Кузьме обо всем, что произошло в его отсутствие.

Лишь поздним вечером, искупав Огрызка, накормив его, присела тихо рядом на диване, пользуясь сумраком, вытирала мокрые щеки, рассказывала:

— Я ведь не знала, куда ты подевался, воробушко мой. Ждала до вечера, все в избе прибирала. Не поняла, почему такой бардак у нас? А когда ты и к ночи не вернулся, тут уж я в общежитие пошла. Глянула, нет в комнате. Только мужик какой-то газету читал. Спросила о тебе, он, как в жопу ужаленный, подскочил до потолка и заорал: «С ворами дел не имею! Я — честный человек и нечего о блатных спрашивать! Может, его убили! Откуда знаю? В милиции спрашивайте!» Обложила я того малахольного матом со всех сторон. Рассказала ему и о нем самом, и обо всех его родственниках. Пообещала яйцы через уши вырвать, если этот мудак еще раз о тебе хоть одно плохое слово скажет. И пошла не в милицию, а к чекистам.

— Зачем тебя к ним понесло? — изумился Кузьма.

— Да как же? Это ж их проделки! Они, никто другой, на всей моей судьбе соль сыпят. Они не тебе, мне решили напакостить. Убрать мужа от меня! Отнять, отвернуть, чтобы сбежал, уехал, отказался, а я опять одна осталась бы! Кому надо из-за бабы горе мыкать да из неприятности в беду попадать? Ну, раз, другой, третий, потом надоест. Человек устает от горя. А тебе мало на долю выпало? Только из зоны и снова в камеру! Да было бы за что. Ни в чем не виноватого сгребли! От меня отняли! Ну я и устроила им тарарам! Влетела к ихнему старшему. Он, боров кастрированный, чай с булкой пил. Я как грохнула по столу кулаком: «Вертай мне мово Огрызка! Не то всю рожу издеру! Так отмудохаю, родные откажутся!» Он, гад, на кнопку нажал. Двое мордоворотов пришли. Он им на меня кивнул: «Заберите в камеру. Когда в себя придет, отпустите». Они и бросили в кутузку! И сами в нее заперлись. Давай меня заламывать, да раком ставить. Тут до меня дошло! Вскочила я с иола! Да как понесла обоих. Одного в пол чуть не втоптала, другого в стену влепила. Много бы из них котлет намесила, но к ним подмога подоспела. Вырвали тех кобелей из моих рук и разом в больницу увезли. А меня уже без похотей пятеро чекистов били. Думала, насмерть угрохают. Я уже на ногах не стояла, а они все швыряли меня то в угол, то в дверь, то в стену, то в пол. Со всего маху, как тряпку. Поднимут от пола и швыряют. Да головой, да мордой. Ни одного живого места не оставили. Я — в крик. Они — злее. Я тогда ополоумела. Поняла: один у них выход — убить меня. И не себя мне стало жаль, а тебя, чума ты моя ходячая. Как подумала, что не свидимся, горько стало. Да так в грудях сдавило, словно до смерти и вовсе немного ждать. Ну, была не была! Рванулась я от стены, да как кинулась на амбала, какой у двери стоял. Отшвырнула под ноги извергов, какие меня измолотили, и в коридор, оттуда на улицу. Домой заскочила, схватила паспорт и деньги, все, что были, в Магадан рванула.

— Как же досталось тебе, бедолага моя родная! — трясла Кузьму запоздавшая злоба.

— Когда я наружу выскочила — глядь, орава чекистов ко мне в избу направляется. Я от них закоулками. И на дорогу. Только остановила машину, оглянулась, чекисты бегут. Говорю шоферу: «Жми, братишка! На все педали. Да пошибче! Спаси от смерти, от разбойников!» Он и помчал без оглядки. Я ему по дороге все рассказала. И про тебя, и про себя, впервой чужому человеку доверилась. Сердцем почуяла — поймет. И не просчиталась. Он не то что копейки с меня не взял, а привез куда надо. В прокуратуру. К следователю Кравцову. Его весь Север знает. Все зэки. Потому что он за свою справедливость сидел. Целых десять лет. К нему меня шофер привел. Прямо в кабинет. Показал на меня и просит: «Игорь Павлович, еще одну горемыку к тебе привез. На дороге подобрал. У прииска. Глянь, что утворили чекисты с нею! Помоги! Такое, что она мне рассказала, не всяк мужик вытерпит. А она — женщина. Кроме тебя, ни понять, ни помочь ей никто не сможет». А тот ответил: «Не беспокойся, конечно, приму». Но когда на меня глянул, аж с лица сменился весь. Врача вызвал в кабинет. Тот мне уколы, таблетки, промыванья, перевязки делал. И больничный на неделю дал. А вечером меня Кравцов принял. Я ему все рассказала. О себе и тебе. О чекистах-мучителях. Он слушал, что-то себе на бумагу писал. Когда я все ему выложила, он ничего мне не сказал, только спросил, где я остановилась. Я и ответила: «А нигде! Сразу с машины — к вам! В Магадане никого нет».

«Понимаете, в один день мы ничего не успеем. А уезжать вам на прииск без результата никак нельзя. К тому же справка о медицинском освидетельствовании будет готова лишь завтра утром». И посоветовал остаться в городе до полной победы. Я ему сказала, не беспокойтесь, если надо — дождусь. Вот тут на стульчике в коридоре спать буду, если разрешите. Только отдайте мне моего Кузеньку. Тот Игорь Павлович головой качает. Позвонил по телефону кому-то. Глядь, опять тот водитель приехал. Кравцов ему и говорит: «Возьми к себе свою попутчицу на несколько дней. Пусть у тебя поживет. С нею в один день не успеть. Завтра к девяти доставь ее в прокуратуру, сюда». Шофер, Федей его зовут, и говорит мне: мол, надо в Москву написать телеграмму. Чтоб и оттуда приисковым чекистам дали чертей. Мы с ним и поехали на почту. Десять телеграмм послали в Москву. В прокуратуру Союза, всем властям — самым большим! И даже туда, кому прокуратура подчиняется. Откуда амнистии идут.

— В Верховный Совет? — удивился Огрызок.

— Ну да! Ихнему председателю, — подтвердила Катерина — А утром я приехала к Кравцову. Тот уже про меня и про тебя запросы в архив сделал. И заключение у медиков на меня взял. Наши дела из архива ему на другой день принесли. Их он два дня изучал. С выписками. И все по-культурному ругался. Кретинами да дегенераторами называл. По-нашему, видать, при мне не решался высказаться. Когда все проверил, велел мне у Федора пожить пару дней. Мол, у него, Кравцова, нет больше ко мне вопросов. Я опять засомневалась. И снова на почту. Опять телеграммы разослала. Злые. Мол, пока вы там не шевелитесь, человека убить могут. Ни за что! Зачем же вы — власти, коль людям не помогаете? И через день меня Игорь Павлович к себе вызвал. Мол, не лезь, куда не надо. Разберемся на месте. А понадобится помощь Москвы, так на столе телефон стоит. Связь круглосуточная. В минуты соединят. Ну, а я ему в ответ: «Да не Москва, сдалась бы она мне! Пусть Кузьку вернут живого и здорового! Тогда я ни в Москву, ни в Магадан не покажусь». А сама реву от страха. А вдруг убили тебя, лягушонка моего? Прошу Кравцова, мол, позвони, узнай, живой ли мой сверчок? А он и отвечает, что если что случится, ответят чекисты своими головами. Я как взвыла: «Зачем их головы? Мне Кузю надо! А этим потом хоть яйцы с корнем вырвите! Это уж ваше дело. Но сначала мне помогите!» — «А я что делаю? Чем занимаюсь? Ждите и не мешайте!» — приказал Игорь Павлович. Ох и строгий человек! — вспомнилось Катерине. — Ну, а еще через день вызывает и говорит: «Теперь все в порядке. Возвращайтесь в поселок. Придите в милицию и вам отдадут вашего мужа. Но через пару месяцев мы встретимся вновь. Не в Магадане. У вас!»

— Я и онемела, — призналась баба. И, вздохнув, продолжила: — Послала я его в задницу! Сказав, что не хочу больше битой быть. Ни чекистами, ни милицией. А прокуратура с добром еще никого за всю жизнь не навещала. «Значит, не желаете нас видеть? — опять спросил Игорь Павлович и добавил:

— А зря! Может, даже доведется вас порадовать. И не только вас. А и других». Ну, я и ответила, что у меня через полгода ссылка кончается, уедем на Смоленщину и не нужна нам амнистия. Она, как северная весна, всегда приходит запоздало. Когда ее уже ждать некому… «Вы дождетесь. Потому что теперь вы снова вдвоем с Кузьмой. Друг другу поддержка и опора. Да еще какая надежная! Верная!» Тут я вспомнила, спасибо ему сказала. За тебя и себя. В гости звала, как человека, не как следователя. А он смеется. И говорит мне: «Не до гостей, Катерина, не до отдыха! Пока льются бабьи слезы по земле нашей, не до сна нам. Ведь вот такие, как ты, жить и выжить нам помогали. И даже Колыму выстоять и пересилить. Верностью своей и ожиданием. Смелостью и терпением давно лучшую долю заслужили. Да видишь ли, не всем по вкусу это. Не перевелись еще звери средь людей, кому и вы — бабы, помехой стали. И вам, вместо цветов, сегодня кресты еще ставят в изголовье. Потому нам не до отдыха. Езжай. И будь счастлива!»