— Смотря кто возникнет к ней.
— Уже следил за стервой. Хахалей не водит. Сама дышит, одна.
— Тонька? Херня! Она баба горячая. Долго не просидит во вдовах. Ей давай и давай! Сам с ней кувыркался, было дело.
— Ну вот и завались по старой памяти. Откроет, и все на том. Хватай за глотку и душу суку, пока не вякнет, где баксы нычит.
— У этой, если сама не даст, силой не отнимешь. Редкая паскуда.
— Ну ублажи ради пользы дела, — хохотнул тогда Игорь.
— Пришибленный! Ты сам пробовал залезть на бабу по требованию корефанов? Нет? Ну вот и захлопнись. А я вам трекну: кто на нее попал — тот в той манде и застрял.
— Э-э, да закинь темнуху лепить! Баба не свежачка, прошла притон, ментов, кто на нее теперь посмотрит? Какой-нибудь облезлый козел, какому хоть баба иль дырка в заборе, все едино!
— Во, ты такой умный, в лоб тебя некому! Так и быть — рисуйся к Тоньке! Сорви с нее наши кровные, с самой — что хочешь! Можешь замокрить или затрахать, это дело твое, но помни: с живой или мертвой сорви деньги. Ничему не верь, путанки самые коварные и хитрые, подлые и цепкие. Как бы ни клялась, не верь ни одному слову. Знай, даже мертвые бабы не раскалываются. Они признают только силу. А боятся только боли. Знай, сначала возьми деньги. У живой иль мертвой, нам все равно. За путанку даже менты шухер не поднимут.
— Так что, я один намылюсь к ней? — удивился Игорь.
— Хоть бы один попал к ней! Двоих и вовсе не пустит. О том и речи нет. Не открывает никому. Видно, не прошла бесследно смерть Олега. Ходит, головы не поднимая. Знай, попасть к ней в дом будет не так легко, как думаешь.
— И все равно она баба, — усмехнулся Игорь.
— В том-то вся беда. Многие пытались к ней прорваться, да не обломилось. Этот орех хочет остаться нерасколотым.
— Да хватит вам! Будь время посвободнее, сам ее уделал бы! Расписал, обшмонал бы хату и ласты сделал!
— А если баксов нет?
— Такого быть не может!
— Год прошел, могла потратить.
— Исключено! Следили. Кроме скудной жратвы, ничего не брала, ни единой дорогой тряпки.
— Но вдруг она пустая?
— Чего бы пряталась от людей и сидела взаперти? Выходит, есть причина прятаться?
— Почему ее раньше не колонули?
— Сколько раз хотели, стремачили у двери. Она будто заранее знала. Не приходила.
— А почему к ней не вошли, пока ее не было?
— Много раз влезали. Да не надыбали ни хрена. В ларьке ее вонючем ковырялись, и тоже без понту. Только вот зря старика сторожа всю ночь поили. Остается последнее — саму тряхнуть, но без жалости, без скидок на бабье. Вруби со всех концов, чтоб раскололась. Она привычная, выдержит. И коль не сдохнет, отдаст наше за милую душу…
Игорь всю эту ночь ворочался с боку на бок. Он уже понял, что остался последней надеждой у крутых. Сколько раз случалось подобное, и он выручал. Добивался своего. Но там, в тех делах, он встречался с мужиками и общался без стопоров, как повезет. Чаще брал на кулак. Такое действовало быстро. А здесь? Почему никто из крутых не решился поговорить с Тонькой один на один? Что им мешало? Прежние развлечения с ней в притоне? Нет, такое не стопорит, ведь в притоне все за плату, а значит, никто никому не должен.
Еще засветло он купил бутылку коньяка для предстоящего визита. Несколько раз прошел мимо ларька, словно случайный прохожий окидывал Антонину равнодушным взглядом. И сделал для себя горький вывод: зряшная, пустая затея! Эта чмо не только баксов, обычных бабок не имеет. Ну разве обеспеченная телка будет сидеть в окне таким пугалом? Никакой прически нет на ее репе! Волосы как перья у курицы после петушиной любви. Все дрыком, грязные, торчат как у черта из задницы. Лицо серое, отечное, даже без намека на макияж. Одета неряшливо, во все серое, измятое. От нее только бомжи не отворачивались и не отскакивали в ужасе от ларька. Приличных покупателей сюда можно было затащить только на строгом ошейнике, предварительно надев темные очки.
«Неужели она была в притоне? Кто ж ее там имел?» — сочувствовал запоздало всем бывшим клиентам Антонины.
Игорь невольно вспомнил злые отзывы крутых о бабе, засветившей корефанов в ларьке. Была это она или Юлька, никто не хотел уточнять. Главное ставилось в вину — связь с ментами. Уж очень долго говорили бабы с участковым Сашкой. О чем и о ком? Конечно, не только о пацанах, тряхнувших ларек, но и о крутых. Кстати, именно они подбили Данилку на этот подвиг, пообещав полную защиту.
Игорь злился на баб еще и потому, что из-за них Данилку с его сворой почти подчистую замел участковый в военное училище, и теперь у крутых почти не стало информаторов и стремачей. Малолетним пацанам не поручишь серьезные дела, а те, кому доверяли, уехали учиться и уже не скоро вернутся в город. А и приедут совсем другими, еще неизвестно, кому станут помогать.
Человек шел по улице, размышляя о своем.
Здесь, в этом городе, он родился и вырос. В детском доме их было много. Примерно у всех одинаковое прошлое: подкинут, оставлен в роддоме, найден в подъезде или на свалке, под забором иль на чужом крыльце, — но у всех детей приюта судьбы оказались совсем разными. Не один Игорь воевал в Афгане и Чечне. Были там и другие, бывшие одногоршечники из детдома. С ними он даже теперь письмами обменивается. Пусть изредка, но знает о них многое.
«Вот черт возьми, у этих все путем идет. Выучились, работают, имеют семьи. Никто не презирает. Один, Вовка Селезнев, даже в депутаты городской думы пролез. А почему у нас иначе? Может, потому, что живем в другом городе? Но и Верка Шилова — директор хлебозавода. Положим, она баба, кому-то по кайфу пришлась, помогли ей, продвинули. Ну а Яшка Сухарев? Тот даже дважды в Чечне побывал, а теперь начальник милиции. Оно, конечно, работа — говно. И размазать могут ни за хрен собачий. Но он спокойно живет в своем городе, не пряча рыло от горожан даже белым днем. И попробуй ему, лягавому, хоть одно обидное слово скажи, мигом за жопу сгребет и в ментовку сунет, — поморщился Игорь. — Хотя чего это я горю с зависти? Тот же Яшка сколько раз звал к себе. Предлагал работу и даже жилье обещал. Но кому нужно идти в лягавые? Стыд и смех!» — сплевывает человек, вспомнив предложенный милицейский оклад.
Конечно, своя детдомовская пацанва звала не только в милицию. Уговаривали Игоря на завод, Генка Ростовцев долго писал: «Выучишься на токаря или фрезеровщика. Ты умелый, башковитый, тебе месяца три за глаза хватит. Зарабатывать будешь хорошо. Вон я за месяц по двадцать тысяч имею. А работаю три года. Все есть! Квартира, машина, дача, двоих детей растим спокойно…»
С Генкой Игорь дружил с приюта. Потом вместе попали в Кандагар. Там всякое случалось. Но однажды Ростовцева захватили душманы, собрались казнить. А тут Игорь с двумя ребятами в разведку шли. Увидели случившееся. Всех «духов» перестреляли. Генка в свое спасение долго не верил. Потом и он Игоря уберег, вовремя указал на растяжку, установленную на тропе.
«Ну и этому повезло. В начальство пусть и не выбился, но живет нормально. Хотя тоже в другом городе! — крутнул головой. — Нет, ну а почему? Вон Мишка Сухов пристроился уже здесь, мастером в доруправлении. И тоже радуется. Все предлагал на бульдозериста выучиться. Чудак! Забыл, что мы давно не дети, а пока выучишься, нужно на что-то жить. Легко сказать: учиться будешь три месяца. Но и это время надо продержаться. А как? Хотя ведь они сумели! Выходит, умней меня. А может, помогли? Нет, мне никто не поддержка. Сам продышу!»
Игорь нахмурился. Но в памяти снова всплывает Надя Белова. Веселая хохотушка, ее в детдоме любили все. У нее не было врагов, девчонка никогда ни с кем не ругалась. Она сама придумывала сказки, и на ночь возле Надюхи собиралась вся детвора — больше, чем мошкары, набивалось в комнату. Девчонка умела сочинять и хорошо рассказывать сказки. Они были самыми добрыми на свете. От них никто никогда не плакал. В них волки дружили с зайчатами и вместе купались в реках, а рыжие лисы успешно учили танцевать медведей, рыси баюкали мышек, а стрекозы катали на своих спинах муравьев. В ее сказках не было страшил и злодеев. Детвора, слушая их, засыпала с улыбкой. Верили, что когда-нибудь и в жизни будет такое. И мамы не станут выбрасывать из дома детей, ни маленьких, ни больших. А ребятня, забыв о слезах, научится смеяться звонко.
