—

Тайга мне нравится. Но не знаю я ее.

Чувствую, что здесь, на Сахалине, она с характером. Своим. Особым.

—

Охотничить сбираисси? — не выдержал

Макарыч.

—

Нет, убивать не люблю. Разве по

необходимости. Я просто побродить иногда.

—

Ну то ладно. А то у людей руки

загребущии.

Одни порубки зачинают, не спросимшись. Молодь губют. Други зверя промышляют без меры. На костры сколь доброво леса поизвели — не счесть ужо. Прихватишь на месте — грозятца. В

запрошлом лете пожог мальцы учинили. Всем миром едва справились. Зверя много пожглось. Кой от напасти подале сбег. Путно промышлять поотвыкли. Промеж совести норовят. Соболей от таво мало осталось. Сбегають. Лис и тех отравой берут. Разе то по уму? О потомстве зверьим нихто не думаит. Горностаев в ледянки заманивають. Бусурмаиы!

—

А что это за ледянки?

—

Бочку с водой снутря обкатають, потом в снег. Внутря приманку кинуть. Горностай туды сиганеть, а взад не можить. Склизко. Там и гибнить. Дак в ту ледянку до десятку ловитца в неделю. А иные тем пользу выгадывають. Ни ходить не надоть, ни стрелять. Пришел, забрал и готово. Сколь я тех ледянок порубил, счету ужо нет. Не могешь на капкан словить, не берись. Не губи зверя. То не охотник, што на зверьей тропе петли ставить. Таких с тайги дубьем гнать надобно.

—

А кто таким занимается?

—

О, мил человек! Пошти все мальчонки с

села

хамничають. Ухи драл. Лозой сек. На крапиву гольным гузном садил за убивство — не помогло.

Н

оне мужики тож ентим баловатца стали. Стыд порастеряли напрочь.

—

Штрафовать надо.

—

Не подмога. Все одно паскудют.

—

Мне будете говорить. Уж такое не позволю.

—

А чем подсобишь? Люд-то злой.

—

На кого?

—

На нехватки. Оне худче блох догрызуть.

- На материке куда больше терпят. Здесь-то что!

—

Горе — оно повсюду горе. Вон у Варвары мужик с хронту возвернулси психованай. А на шестай ден помер. У бабы-то восемь душ ребят осталось. Девятай в брюхе. Каково бабе без кормильца-то? Старшой токо и подмогаить. Вот и штрахуй ее. Разе с добра ее детва в тайге цельными днями пропадаить? Иде грыбы, ягоду, рыбу готовють. Петли приловчились на зайцев ставить. Им жрать-то надо. Ить пятилетку не вдолбишь про войну на большой земле. Ен исть сырую рыбу, а спробуй, скажи, што не моги. Ен и знать про то не желаить. Ен жа кус хлеба не кажен ден видить. А ты: штрахуй, докладай. Да разе рука лягить? Язык повернетца? В их на восемь ребят портки единаи.

—

Ничего, Макарыч, скоро оживем.

—

То ты им сказывай.

—

Этим горностай ни к чему.

—

Пошто так-то? На кус хлеба променяют.

Голод — худче тешши.

—

Схожу я к ним. Может, поможем чем.

—

Ох, голубчик! Там столь дырья — всем миром подсоблять надобно. Дом искособочилси. Хозяйство — едины воши. Баба напрочь измаялась. Ртов полон дом. А ложки пусты. В каструлях мыши водитца перестали.

—

Да, плохо.

—

И я про то ж.

—

Ну, а что подскажешь?

—

Тибе видней. Думаю, мужиков в тайгу

справлять пора. На охоту. Ведмедей, оленей малость стрелять. Стариков на рыбу. Нехай сетями ловють. Бабье бездетное в подмогу. Все легше ста- нить беду одюжить. Наказаньем не проймешь — озлишь.

—

Кто в тайгу-то пойдет? Ведь в селе-то среди мужиков одни калеки. Тут же охотником надо быть. Где я таких отыщу? Одна надежда на тебя.

—

Подмогу, сколь можно. Нехай, те

парнишки,

што повырастали, на выручку идут. Поднатаскаю маленько. Глядишь, с какова толк получитца.

—

Надо обдумать.

—

Чево тут думать? Времечко ноне тяжкое. Думки на голодное брюхо худо в башку лезут. Не дале утробы.

—

Тяжело тебе будет с ними, Макарыч. Они

неслухи. С ними до беды далеко ли?

—

Самово всю жисть неслухом величали. Погляним. Можа, обчий толк сыщу.

—

Я-то хотел предложить тебе на пенсию.

Поработал ты много. Отдохнуть пора. Да все не время. Сам видишь.

Макарыч побагровел.

—

Можа статца, и не рысак я ноне, ну и не

кляча, штоб воронью к падали добавкой быть. Дело свое на участке справляю. Не ведаю, за што осерчал. Аль сам здоровше? Моя пензия вот, — лесник вытянул перед председателем почернелые, шершавые руки. — И подмоги, покудова не кончусь, не стребую. Вся моя жисть в их. Ты жа об других печальси. Об малых, што безвинно сиротами растуть. Им шибко хлеб нужон.

Лесник отвернулся, закурил. Густые кольца дыма медленно поплыли к потолку.

—

Нам обо всех думать надо. Ты тоже не двужильный.

—

За мине пред Богом нихто здравия не

вымолить и грехи не счистить. Сам за сибе ответчик, коль сгину — пора. Детвы нет. Баба тож не молодайка. Поплачитца да и перестанет.

—

Все мы умрем, Макарыч. Да только каждый по-своему. О другом вот и памяти не останется.

—

Из памяти саван не шить. Поди, и мине не всяк добрым помянить. Многи черным облагать.

—

Все мы не без горбов, но у каждого он свой.

—

То ведомо с мальству.

—

Ну так что? Значит, учеников к тебе

подбирать начнем?

—

Валяй.

—

Может, сам это сделаешь? А то я в этих вещах не слишком разбираюсь. На охоту же надо тонко подбирать напарников.

— Кой тут выбор. Хто согласнай — бери. Много ль их, хлопцев, повыросло? Всех знаю. Силком не тащи. Обскажи, што да как.

—

Ну, хорошо. Когда присылать-то?

—

Справь их обувкой, одежей и гони. Нече засиживатца. Я не помешкаю.

Ждал Макарыч две недели. Но никто к нему не приехал. Марье о разговоре с председателем ничего не сказал. Ждал. Но на третью неделю не выдержал. Снова в село поехал. В сельсовет. Ждать больше не мог. Снег начинал таять. Вот-вот медведи из берлог повыйдут. Пробки повыкинут. Исхудают. Какое тогда с них мясо? Сами за охотниками начнут следить. На голодного лучше не нарываться. Да и зачем зверя зря губить?

Лесник решил поторопить председателя.

Обсказать все по порядку — мол, ждать больше нельзя.

Тот, поздоровавшись с Макарычем, глаза вниз опустил. Словно в чем провинился.

—

Не повезло. Не отыскал желающих. Никто не захотел. Вызвались трое мужиков. Но они не помощь. Что с ними делать станешь? Двое от рождения убогие. Просился еще мужик. Но куда ему? Он ружье-то не осилит поднять.

—

Хто?

—

Дед Варлампий.

—

Зазря осек. Ен охотничил долго. Ведмежий промысел ему ведом. Рука не квелая. Коли пожелал. Не след те было ему отказ чинить.

—

Так он, поди, еще потоп помнит.

—

Не гляди на леты. Вона твои юнцы

пострухали. Спужались. То-то. А мы хочь и древ

н

ии, как мой Колька лаилси, свою лямку потяним не худче молодших.

—

Давай тогда так. Я с ними еще раз

переговорю. Сам.

—

А те двое хто?

—

Двое братьев. Журавлевы.

—

Знаю. Запойцы. Шарамыги. Со всюду их гнали.

—

Говорят, что охотились раньше.

—

На сивуху да на баб. Старшова баба коромыслом окалечила. Потому горбатай сделалси. Меньшой, што глаза заячьи, пуганай. С пеленок пеной заходилси. Ходить паралитиком. Прыгаить завсигда. Ведмедей до обмороку насмишать. Старшой — горбун, ишо и припадошнай. С сивухи все. Заместо воды ее жрал. Напасть и одолела. Опосля третьей рюмки все на бабу свою жалитца. Мол, всю красу мужичью спохабила, идол. Меньшова ионе разе на курке женишь. Вона какая голодуха на мужиков, а не едина на ево не позаритца. Все потому, как дурной ен, все умишко выветрило.

—

Наверно, потому, что он калека?

—

Не-е, баб ноне не проведешь. Война-то

во на

сколь сгубила. Не тела окалеченаво, души убогой боятца пушше наказанья.