Телега сразу взяла разгон. Помчалась, пританцовывая.

—

Не серчай, мать.

—

На что?

—

Не ведаю, иде скрутило лихо. Запамятовал. Как к костоправам угодил, ума не приложу.

—

Председатель говорил, что ты без памяти в телеге лежал. Думали, мол, помер.

—

Тибе хто просказал?

—

Поштарь.

—

Долго ты там со мной маялась?

—

Чего мелешь пустое? Разве то маялась?

—

Нешто радовалась?

—

Какая беска тебя покусала?

—

Ладно, не хмурьси. Обскажи!

—

Я с им приехала на другой день, как ты в больницу слег. Сидела подле и все. Еще председатель к тибе частенько захаживал. У фельдшера выведывал, как с тобой? Меня расспрашивал. Все про тебя. Как о своем.

—

Часто сказываишь, изведывал?

—

Очень.

—

Да-а, — задумчиво протянул Макарыч, — а

с

мясом чево сталось?

—

Съели его давно дети. Мне карточек дали за то харчевых. Усиленных. С маслом.

—

Без их выдюжу.

—

Я о том говорила. А председатель осерчал. Взять велел.

Макарыч чертыхнулся:

—

Заботчик! Мужиков к делу пристраивал ба, чем чепухой баловатца. Вона какие лбы растуть, нет ба их в охотники. Издохну, как станут-то?

—

Он говорил,

п

ензию тебе схлопочет.

—

Чево ето?

—

Подсобленье.

—

Какое?

—

По гроб какое дают. Чтоб не работал.

—

Я сдыхать не сбиралси.

—

Ево живым отписывают.

—

Сам сибе прокормлю. Им достанетца от м

еня.

—

Я, отец, не знаю, худо то ай нет, на то

смолчала. Сам перетолкуишь.

—

Я с им столкуюсь. Ишь скорай какой!

—

Верна ту пензию можешь взять, а не захо

т

ишь — не надо.

—

Он ее сам сибе испросить! Сам по

подсобле

н

ью жить зачнеть.

—

Небось, не худа хотел человек.

—

Много ты ворочаишь своими мозгами.

—

Эх, Макарыч, только оклемался, а уж всех лаешь. Гоже ли?

—

Можа, и нет. Токо ноне как быть? Заживо

отпели.

—

Типун тебе! — отвернулась Марья.

До зимовья они доехали молча. Каждый о своем думал. Свое вспоминал.

Марья думала, сказать или не сказать Макарычу о Колькином письме, что пришло во время бо

лезн

и. Но, поняв настроение мужа, решила промолчать. Пусть оттает немного. Гроза отойдет. А там видно будет. Не сказала и о том, что посылку Кольке отправила. Знала, ругаться Макарыч не «тал бы. Но посылать парню любил сам. Не сказа

ли

и о телеграмме, в которой написала о болезни Макарыча. Ждала, может, Колька приедет. Вот

бы

л бы праздник. Но с той поры прошло три

недели. И ничего.

Марья молчала. Да и ей ли судить Кольку, плох или хорош. Все тешила себя, может, почта с п

р

ошлой застряла. А может, парень со дня на день приедет. Но сердцем чуяла — зря ждала. Ведь вон и

в

 письме ни словечком не спросил о здоровье.

Все про свои болячки. Носки износились. Теплого нет. Болел долго. С харчами плохо. Словно у Марьи с Макарычем все ладно. Ведь и так все теплое ему отдавали. Макарычу ничего не оставалось. Оттого ноги лесника по погоде плачутся. Ни шарфа, ни рукавиц теплых не носил Макарыч. Все ему, Кольке, берег. Отдавал, отсылал. А тот в тайге его закинул, как чужого. Все Макарыч простил. Отлегло. Колька же вконец избессовестился. На худые харчи жалуется. Денег требует. Будто отец двужильный. Годов-то ему немало. Хотя бы об этом вспомнил. А еще помощь обещал. Сам же сладко ж

и

ть норовит. Уж не то ей словечко приветное прислать, не вспомянул, словно и не было ее. Хоть худого ему не сделала. Нет ее для Кольки. Нет и все. Да и Макарыч нужен, покуда подмогу прислать может. Не будет — и про него думать закинет. Видать, кровь такая. Не зря Акимыч сказывал. Знал, как советовал. Уж он на своем горбу все лихо испытал. Беда, что Макарыч слушать не захотел. Завел свое — не такой, мол, Колька. Я его пестовал. А что с того? Душа в нем из другой крови, а ее не выпестуешь на свой лад, сколько ни бейся. Она, что зверек, все в тайгу, все на сторону норовит. И нет ей удержа.

Вспоминая то письмо, Марья и вовсе пригорюнилась. Смотрела на дорогу невесело. Она знала, случись, не дай Бог, беда с Макарычем, сиротой, среди людей ей до кончины доживать. И никто, никто о ней не вспомнит. Никто не поможет. Оттого

п

од жарким тулупом холодно стало бабе. Словно в сугробе день просидела.

Макарыча свои думки одолели. Вот пролежал он в больнице долго. Со всякими людьми там виделся. Разговаривал. И не было предела его удивлению. Особенно невзлюбил фельдшера. И раньше-то того за мужика не считал. Теперь и подавно. «Экий хлюст! Напялил на сибе тот халат и помышляить, што человеком в ем сделалси. Шалишь! Мужик, ен ежель правильный, в любой рогожи им останитца. При звании, все как и положено. На

дурака хочь ризу натяни, попом от тавое не станить. Дурья харя, однако, выкажитца. Додумался ж присоветовать — курево не потреблять. Охальности на

табак нес. Сказывал, навроде одной закруткой копя убить можно. Хреновай же тот конь, што дыму

не

терпить. А може, и натрепалси хвершал. Ну хочь

ба и нет. При чем ен, Макарыч, ежель от табаку

лошадь дохнит? Знать, такая ей планида. Мозгов не дано, привередностев куча. Добрая скотина все примаит. Вон и медвежонок — последышем какова

выходил. Тот дажа спирт жрал. А ить таежная тварь. Будто век тем и занимался, враз усек, как

бутылку открывать надобно. Пробки зубами выдирал. К горлу присасывалси и все до капли выдувал.

Хочь нихто тому ево не обучал. И закрутками не требовал. Сам не курил, но морду от Макарыча не воротил. Тут жа, Боже святой, хвершал из-за курева шум поднял. С морды, што шшипаная курка, сделалси: посинел. Словно Макарыч при всем люде с ево партки снял. Озлился. «Хто тибе позволил», — спрошаить. А в каво просить-то? Нетто малой. Захотелось и засмолил. Дак нет. Лаетца, мол, нельзя в больницы курить. А што больница, церква, што ль? Хто удумал эдакую блажь?»

Ну и не стерпел тогда Макарыч. С койки подскочил. Фельдшера за грудки сцапал. Вошью свинячьей назвал. Грозился башку на пятки скрутить.

Тряс так, что халат у того трещать стал. А потом хотел домой уехать. Совсем. Но тут кто-то догадался позвать председателя сельсовета.

—

Указы мине свои не кажи, коль боле

похвастать нечем. Я в твой анбар в жисть не пришел ба. Давай одежу и хватить. Ишь взялси, штой поп мине лаять. Осел кривоногай! Лошадь вислогузая! Штоб те гляделки полопались.

—

Успокойся, Макарыч.

Лесник оглянулся. Председатель сельсовета заставил его лечь в постель. Позвал фельдшера в коридор. Потом они вдвоем пришли к Макарычу. Перевели в отдельную палату. Но теперь фельдшер иначе повел себя. Не требовал, советовал бросить курево.

—

Я вреда никому не чиню.

—

Себе хуже делаете.

—

То мое. Ево не тронь. Хочу — весь день

смолю. Не похочу — не курю. А жисть моя не от табака, Богом укоротитца. По твоему разуменью малому — табак вреднай. А по моему — бабы. Ты жа, барбос, их миняишь, ровно бык телок. От баб весь вред. И ни тибе мине поучать. Мал ишо.

Мужики, что этот разговор слышали, от души смеялись. Поддерживали Макарыча, мол, нечего нас куревом корить. Проживи да переживи с наше. Тогда поймешь, чего та закрутка стоит. Коль сам махру не терпишь, на коня свой грех не вали. Кой с тебя мужик, коль силы в руках не имеешь? Бабий хлеб отбил, их делом занялся.

Фельдшер, не выдерживая такого, уходил, унося с собой запах отутюженного халата.

—

Дохтор с тибе, што с мураша танка, —

бросил

ему вслед Макарыч.

—

Вот у нас на фронте сестричка была, —

заговорил один из больных, — с виду худенькая, а сколько ребят из-под пуль вытащила. От смерти спасла. На себе через поле таскала парней раненых. Самокрутки больным делала лучше мужиков. И пела. Да так, что и теперь забыть не могу.