— Нет!
— Совсем ничего?
— Может, Ольге… Но мне — ни слова.
— Ты ж сам понять должен все. Максиму сорок два. А нам с Мефодьевной, обоим, по восемьдесят три. С добра ль так припоздали? Знаешь, где мы познакомились? В Сусумане. Это на Колыме. Оба там оказались. Студентами нас забрали. Еще до войны. Меня — за то, что с немецкими альпинистами участвовал в восхождениях на Эльбрус. А потом переписывался. К шпионам причислили. Жену–художницу — за то, что она нарисовала карикатуру на Черчилля с лицом Сталина. Набросок такой нашли. Этого хватило. Законопатили обоих. Строили колымскую трассу не одну зиму. Я тогда понял смысл угрозы охраны, мол, Бога будешь молить о смерти. И прав оказался. Еще как просил! Да только не услышал Он. Жить оставил, даже когда овчарки нас, беглецов, почти догола изорвали, а в сорокаградусный мороз пришлось возвращаться обратно в зону под охраной почти восемьдесят километров… И тогда выжил. Зачем?
— Чтоб Максимку родить! — ответил Кузьма, не сморгнув глазом.
— Мефодьевна на бега не решалась. Но семь лет на трассе взяли свое. Перевели в Сусуман — на прииск. Там в обогатительный корпус. Потом на поселение определили. К таким, как сами. Из вольных — только охрана и собаки. Еще волки. Их там больше, чем звезд на небе. Чуть стемнеет, выйти страшно. А работали дотемна. Вот так–то и ходила с палкой в руке. Работала много, а кормили плохо и мало. Как–то с работы возвращалась, сознание потеряла, закружилась голова. Упала в сугроб. Стая волков тут же окружила. Ну, видно, не смогли мирно поделить, кому сожрать Мефодьевну. Там и одному делать было нечего. Меж собой схватились. Друг дружку рвать стали. Да с таким воем, рыком, как люди. Моя Мефодьевна, очнувшись, подумала, что снова в ментовку попала. Когда вгляделась и поняла, отползать стала. Благо до дома рукой подать. Повезло моей бабе. А тут, когда Сталин умер, меня на поселение загнали. На тот же прииск — в Сусуман. Вот там я и познакомился с Татьяной. — Улыбнулся старик воспоминаниям и продолжил: — А знаешь где? В магазине! Она карточку отоваривала. И я за хлебом пришел. Мне и не хватало. Татьяна на меня глянула, попросила продавца разрезать хлеб пополам. Мне дала. Ох и стыдно было! Но очень есть хотелось. Взял, спросил, где живет, чтоб вернуть долг. И принес через три дня. Сахара кулек в придачу выложил. Мы с ней чай пили. На брусничном листе заваренный. И говорили до полуночи. Так–то зачастил я к ней. Всякий вечер. С горбушкой хлеба. Сахара не всегда удавалось раздобыть. Какими счастливыми были те месяцы в ее каморке! Ведь ничего не имели. И она спала на топчане. Телогрейка одеялом и матрацем была. Хоть и единственная. Случалось, подушкой служила. Я ей лишь на втором году решился предложение сделать. Как боялся, что откажет! Ведь нас, мужчин, на прииске было много. А женщин не хватало. Из–за них ссоры и драки случались всякий день. Но Таня была особой. Никого к себе не подпустила. Даже не говорила ни с кем. Хоть тропинку к ее каморе многие топтали, не отворила никому, — хвалился старик. — Когда я предложил ей стать женой, она не поспешила с ответом. Целый месяц думала. И только решилась, нас с ней разлучили. Реабилитация пришла на нее. Я и вовсе загрустил. А она мне адрес свой написала, где искать ее. И главное, обещала ждать…
Кузьма вздохнул сочувственно, слушал.
— Три года были мы с ней в разлуке. Она писала мне каждый месяц. Рассказывала, как живет, как на воле. И добавляла только для меня: «Нет без тебя весны и солнца! Воля для одной — это не жизнь. Я жду тебя! И буду ждать до конца. Сколько нужно. Мне без тебя белый свет не мил. Береги себя! Ты очень нужен мне…» Лишь через три года оправдали и меня. Я сразу к ней приехал. Дали нам квартиру. Устроился на работу. Расписались мы с Татьяной уже в пятьдесят седьмом году. Она через год сына родила. Максимом назвали. Все мечтали, что жизнь его будет светлой, не повторит нашу судьбу. Да только и он не минул Колымы.
— Зять говорил про себя, — перебил Кузьма.
— Обидно стало. Сколько жалоб мы писали! Во все инстанции. Пока его дождались, вконец состарились, так и не увидев жизни.
— Зачем же детям ее укорачивали? — опять встрял Кузьма.
— Мы много раз просили их остановиться. Жить спокойно, не надрываясь, не теряя силы по пути, не гонясь за деньгами. Не они в жизни главное. И часто рассказывали, что в той каморе на Колыме мы были счастливее, чем в благоустроенной квартире, заставленной мебелью, заваленной вещами. Все это сковывает, мешает дышать, чувствовать себя людьми. Не это ценить надо, не тем дорожить. Ведь вот попал Максим в аварию, чуть не умер! Что ему понадобилось? Лекарства? Да бросьте вы! Его спасла любовь Ольги. Он знал, что нужен ей и дочке. И нам. Именно это подняло его. Да и меня в те три года удержала в жизни лишь любовь к Татьяне. Не возьмет человек с собой на тот свет больше того, во что его оденут. А потому зачем в этой жизни так надрываться? Заработали на хлеб, и слава Богу! Есть крыша над головой. А главное, они — друг у друга! Но ведь до чего дошло! Из–за денег они сутками не виделись. И все мало! Как просторно было в нашей квартире! Ничего лишнего. Зато были мы друг у друга! Теперь квартиру не узнать. Она как мебельный салон, заначник ростовщика! Туда — не лезь, там бокалы времен Петра Первого. Из этой тарелки не ешь. Он из сервиза «Мадонна». Не приведись разобьется, это ж три Ольгиных оклада! Фужер не трогай! Он из французского набора. В эту пепельницу не бросай окурки! Она из малахита. Этой ложкой не пользуйся, она из старинного серебра, а потому не про мою честь. Пусть гости видят и завидуют, что и такое имеется! А кому оно в радость? Купили нам с бабкой костюмы. Спортивные, фирменные. «Рябок». Только в них нас к гостям выпускали. Ушли чужие — переоденьтесь в пижамы. Надоела эта пыль в глаза. Мы для кого живем? Для гостей иль для себя? Когда мы возмущались, нам приводили в пример твоих Егора и Андрея, другие элитные семьи. А нас называли дремучими и учили жить по–современному. Мы срывались, переставали понимать своих детей. Мы вскоре почувствовали себя лишними. Но нам не хотелось их терять. Нам нужно было их внимание, общение с ними. Но пропасть меж нами росла очень быстро. И тогда мы решили вернуть их себе по–своему. Заставить вспомнить о нас — стариках. Ведь чтобы увидеть их сегодняшнее, мы прошли Колыму!.. Жаль, что с кровью нашей не сумели передать главное. Мы, кажется, перегнули и потеряли их навсегда. Зачем мы выжили? Для чего? — смотрел старик на Кузьму выцветшими глазами. Они были так похожи на тающий колымский снег… — Я не прошу вернуть мне сына. У всякого в этой жизни своя весна и радость. Максим любит Олю и Ксюшку. Пусть будет счастлив с ними всю жизнь… Но и мы… Пока еще живы, пусть сжалится, хоть навестит когда–нибудь мимоходом, чтоб не поверить нам с Мефодьевной, что мы так и не покинули Колыму, прожив всю жизнь средь волчьей стаи…
Кузьма крякнул досадливо. Такого разговора он не ожидал.
— Пошли, Мефодьевна! Пошли, голубушка моя! — подошел старик к жене. Бережно взял ее под руку. Придерживая на каждом шагу, повел к автобусной остановке, не оглядываясь, не попрощавшись с Кузьмой.
Тот долго сидел на скамье, обдумывая услышанное. Ему было больно за одних и жаль других.
«А ведь и сам не люблю у сыновей задерживаться. За стол не сажусь. Потому что видал усмешки невесток. То ложку не так взял. То рыбу ем неправильно — не руками, вилкой ее есть надо, так принято. А почему? Кто это установил свои правила за моим столом? Почему мои дети живут по чьим–то советам, но не своей головой? Иль она слабее? Иль они глупее? Но стоит ли спорить, доказывать? Ведь все равно не поймут, — досадует Кузьма, глядя на следы старика, оставленные на земле. — Ушел, а они живут! Как память! Да хрен там! Нет ее нынче! Без мороза души выстудило. В каждой судьбе своя Колыма застряла. Ее спробуй продохнуть нынче», — оглядел старух, скучившихся во дворе. Они ожидали автобус. А с ним и посетителей. Вдруг сегодня о ком–то вспомнят?..
Кузьма уже собирался на обед в столовую следом за стариками, когда услышал за спиной знакомое:
