Ох и разозлилась дочка на Павлинку. С балкона хотела выкинуть ее за сказанное. Да бабка заорала с перепугу, когда поняла, что там, внизу, ее ждет. Тут внуки подскочили со двора. Пронесло Павлину. Но на другой день утром, когда дети в школу ушли, сгреб зять бабку в охапку и выволок на площадку. Развернул спиной да как дал пинка. Павлина все ступени разом перелетела и в стенку зубами. А зять уже и двери закрыл. Ни соседи, ни участковый не достучались. Сказал всем одно: «Пусть убирается отсюда подальше, пока жива. От греха…» Ее сюда и привезли. Насовсем. Вместе с пенсией. И за два года никто ни разу не навестил, не позвонил ей. Хуже собаки выкинули. Она целый год болела. Дочка даже не спросила, жива мать или нет? А Павлинка плачет, глупая. О ком?
— О внуках, может быть? Они–то при чем?
— Внуки тоже ее забыли. Согласились с матерью. Но нынче что уж говорить? Никого не осталось. Только память горькая с ней в тех стенах… Я б на ее месте никогда бы не ушла отсюда, — заметила Серафима.
— Не приведи Господи оказаться на ее месте никому из нас! — перекрестилась Фекла. И, выглянув в окно, приметила Кузьму. — О! Наше холостое сокровище мыкается по двору. Не знает, куда себя воткнуть.
— Уймись! Он человек сурьезный. Не балаболь про него глупостев. Таких, как Кузя, в свете мало! Руки при месте, не пьет. Из себя ладный. Не то что сантехник Мишка. Бывалоче, вывернется из–за угла, сразу поверишь, что нечисть не только в сказках водится! — усмехнулась Серафима и добавила: — Видать, зазноба имеется. Вон сколько средь нас, а ни одну не приметил.
— Тебя, что ль, не узрел?
— Я что! Другие имеются. Молодшие да пригожие. Все при них, кроме доли.
— Потому и не замечает! — вставила Глафира, глянув через плечо во двор. — А ничего мужик! Только уж очень он замкнутый, неразговорчивый.
— У него недавно жена померла. Оттого такой смурной.
— Это поправимо! — хохотнула Глафира. И, накинув на плечи цветастую шаль, спустилась во двор, села на лавку. Изо всех сил пыталась привлечь к себе внимание Кузьмы, но тот, словно слепой, проходил мимо, не замечая.
Из окна комнаты следили за ними старухи. С любопытством сорок носами в стекло долбились. Но ничего интересного так и не случилось.
Кузьма, думая о Женьке и Егоре, не обращал внимания ни на кого. Что–то автоматически делал, не глядя на стариков и старух. Его беспокоило одно: сживутся ли заново внук и сын? Не придется ли кому–то из них среди ночи выскочить из дома, оглушенным новым горем, искать пристанища под чужой крышей…
«Господи! Только не это! Пощади и образумь чад своих! Ведь родные. Дай им тепла и света в души! — глянул на небо. Оно было синим, как глаза Насти, давно, еще в молодости. Потом они стали блекнуть, разучились улыбаться. А дальше превратились в холодные льдинки, без тепла и понимания. — Эх, Настя! Детей мы с тобой народили. А вот души им вставить запамятовал Господь. Не увидел их. Потому живут погано».
— Папка! — услышал знакомый голос. И не поверил. Не может быть. Но по двору к нему бежала Ольга. Его дочь. Как когда–то в детстве: перескакивая лужи, задрав юбку до задницы, лишь бы поскорее. — А меня Максим привез! Соскучились по тебе!
— Не ври! — отмахнулся Кузьма.
— Чего? Не веришь? — удивилась дочь.
— Что ж раньше не скучала? Скажи, что мимо ехала, вот и занесло попутно.
— Нет! Мы к тебе!
— Тогда выкладывай, что стряслось? — не на шутку испугался Кузьма, добавив: — Просто так вас не докличисся.
— Зря беспокоишься. Все в порядке. Мы недавно у Егора были. Ты разрешил ему вернуться в дом?
— Вы с Андреем об том просили…
— Конечно. Знаешь, Зинке рожать скоро. Пусть живут спокойно.
Кузьма с тревогой всматривался в дочь, пытаясь угадать, что скрывает она, зачем и с чем приехала. Он не верил, что Ольга могла приехать, соскучившись по нему. О таком Кузьма не смел мечтать. И ждал, вздрагивая каждым мускулом.
Ольга взахлеб хвалилась своими учениками, которых готовила к поступлению в институты.
— Все приняты! Пятеро! И уже ко мне привозят ребят из очень приличных семей. Хорошо платят за их подготовку. Я в школе до конца жизни таких денег не увидела б! Мы уже кое–что домой подкупили! — щебетала дочь и оглянулась на звук шагов. К скамейке подходил Максим.
— Привет, плесень! Ты все еще дышишь? — спросил зять. И, не ожидая ответа, продолжил хохоча: — Завел себе какую–нибудь метелку?
— Я ж не дворник! — обиделся Кузьма.
— Во тундра! Да тебя про девок спросил.
— Откуда им тут взяться? Ты что, офонарел?
— Ну, девки в твоем возрасте! Тут же их всяких полно! Какую закадрил? Любовницу Наполеона или няньку Гитлера? А может, у тебя сама Крупская приморилась? Нет таких? А какие в наличке имеются? Ночами не мерзнешь с ними?
— Да ты что? Остановись! — покраснел Кузьма.
А Максим, увидев разнаряженную Глафиру, и вовсе зашелся:
— Глянь, плесень! Это пугало для тебя прибарахлилось! Во! Остатками филейных подергивает! Ишь, мочалка! Загорелись огарки у нее! Ты ее приловил? Нет! Во дурак! У нее еще не весь порох грибком побитый! Хватай ее, покуда не развалилась! — заблажил на весь двор.
Глафира даже присела от неожиданности. Оглянулась. Поняла, что посетитель смеется над ней. И, подойдя ближе, сказала, прищурясь:
— Ты, дерьмо! Твоим хреном только уши чистить! У тебя окурок в портках! С тобой малолеткам делать нечего! Чего ты тут тужишься? Проваливай отсюда, калека! Какой из тебя мужик? Говно!
— Во дает, плесень! Во чешет, падла! Не гляди, что всюду лысая, а все еще в гончих дышит, кикимора! — восторгался Максим, хлопая себя по бедрам от восторга. Он не обиделся на Глафиру. — Эй, ты! Твою мать! Гнездо воронье! Вали сюда, может, скукарекаемся на пару вальсов, пока время есть?
— Я себя на помойке не поднимала, чтоб с таким хорьком пачкаться! Слюнтяй! Ососок бичихи! — возмутилась Глафира, что все ее достоинства разом забрызгал человек, появившийся в шортах. Таких она не признавала.
— Послушай, плесень! Мы к тебе с чего намылились, Ольга трехнула иль нет? — Глянул на жену, та отрицательно мотнула головой. — Тогда я вякну, а ты лопухи востри и врубайся мигом! — предложил Кузьме. — Теща наша где нынче канает? Ты про то мозги не посеял? В центре погоста! На почетном месте! У нее в соседях одни пархатые, вся знать! Вот теперь из–за того морока свалилась на колчан. Мы своей кикиморе поставили памятник средней руки. Хотя она и того не стоила. А у соседей — из мрамора! Целые плиты с бронзовыми надписями. Будто там князья приморились. Ну а наша как нищая среди дворян. Мне так и по хрену! Но родня пархатых взъелась! Мол, говорили, что покойница из интеллигентной семьи, потому мы согласились на соседство с ней! А что получилось? Ни памятника, ни путевой ограды у нее нет. К своим привести друзей стыдно. Враз на вашу могилу показывают и спрашивают, как она тут окопалась? В общем, ты, усек? Пообещали, если не заменим, как положено, откопать тещу и вернуть с доставкой на дом, чтоб не портила внешний вид! Врубился теперь? — спросил Кузьму. Тот отвернулся от зятя. — Ты, плесень, не гонорись! Не ко мне кикимору подбросят. К тебе В дом! К Егору. Это крутым отмочить что два пальца обоссать! Мое дело телячье! Предупредить всех вас вовремя. Крутые долго ждать не будут. С ними не дернешься. Так вот шевели рогами, где бабки раздобыть? Я на ту лярву копейки не дам. С Егором ботал, у того, как всегда, нет! Андрюха с Нинкой тоже пустые. Остался ты один! Крутись! У тебя в запасе всего неделя. Дальше жди сюрприз.
Кузьма смотрел на Ольгу, та еле сдерживала слезы.
— Да где ж возьму? — вырвалось у него, когда Максим назвал сумму.
— Подрядись в киллеры! Или тряхни в стардоме какую–нибудь плесень. Зря, что ли, тут канаешь? А нет, загони дом! — предложил Максим, не сморгнув.
— Пшел отсель, барбос! Я вам так откопаю, самих урою живьем! Пусть только спробуют тронуть могилу! — побелел Кузьма и встал напротив зятя, сцепив кулаки.
— Не рыпайся! Слышь? Не горячись! Я — не они! Те с тебя спесь живо вышибут. Заколотят в фоб вместе с тещей, и докажи, что ты еще дышал! С ними хвост не распустишь, секи, плесень!
