Все шло спокойно. Кузьма уже к концу третьего дня решил, что в эти выходные, помывшись в бане, завалится спать на трое суток. И никуда не пойдет и не поедет. Но вдруг услышал шаги за спиной. Оглянулся.
Женька, увидев Кузьму, бросился к нему со всех ног.
— Дедуль! Ты почему не приехал к нам, ведь папка тебя звал?
— Не всякий голос нынче слышу. Да и ему было ведомо, что выброшенные из дому больше не вертаются. Я в ем ничего не позабыл. А и Егор, когда я звал его, не докричался. Не услышал. А нынче я оглох…
— Бабка плоха совсем. Папка говорит, что умирает. Тебя зовет.
— Кто? Настасья?
Женька кивнул головой.
— На что я ей? Да и она… Отболело. Не хочу видеть. Так и передай. Мол, отворотило душу. Насовсем. И не ворочусь!
— А ко мне?
— Сам наведаешь, коль сердце потянет. Но туда я ни ногой. Ни живой, ни мертвый.
— Я думал, ты добрый. Всем пацанам тобой хвалился. Говорил, что лучше тебя во всем свете нет. А ты злой, как собака! Почти с мертвой бабкой помириться не хочешь.
Она парализована. На кого злишься? Ее уже все простили. Ты один остался.
— Ей теперь уж все равно. Коль суждено уйти, не задержится. А и простить не могу. Ни живую, ни мертвую. Не хочу видеть никого! А ее, как лихо, как беду самую черную, знать не желаю!
— Папка много раз хотел приехать к тебе. Но бабка… От нее не отойти и не оставить. Не порваться же ему на части! Она сама пить не умеет. Даже ссыт в постель. Я тоже на нее обижался. Тогда она здоровой была. Теперь не могу. Жалко. Какая ни плохая, а своя. Если все ее бросим, чем мы лучше? Такие же! И ты… А я любил тебя! — пошел к двери торопливо, не оглядываясь.
«Вот шкет! Врубил по самым что ни на есть и смылся. Всю душу забрызгал! Отчитал, высрамил как хотел! Всех выгородил. А меня словно в отхожку мордой натыкал. Еще я за это должен спасибо ему сказать!» — злился Кузьма.
Но когда первая волна ярости схлынула, он всерьез задумался над услышанным.
«Выходит, ей зло не сошло даром. С кем нынче счеты сводить? Коль верно все, что сказал Женька, дни Настасьи сочтены. Не на кого обижаться. Только на себя, за все! За то, что жил слепцом! Простившись с ней, прощусь и с дурью…» И вздумал поехать к своим сразу после смены.
— Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя. Нашим ничего не сказал, о чем с тобой говорили, — встретил Женька во дворе. Открыв дверь в дом, крикнул звонко: — Папка! Дедуля приехал!
Егор вышел навстречу похудевший, усталый. Кузьма приметил густую седину, морщины, прорезавшие лоб сына, сутулые плечи.
— Заходи, — позвал за собой. Едва присев, заговорил глухо: — Женька сказал тебе все. Мать неизлечима. Сходи к ней. Постарайся сдержать упреки. Это будет жестоко с твоей стороны. Как бы ты ни был прав, сейчас не то время.
— Что ж ты, врач, а свою мать проглядел? — укорил Кузьма.
— Врачи лечат тело. А нервы и душу — никто не сможет. Это не в наших силах. Паралич не в моей компетенции. Она в последнее время много пережила.
Нервы не выдержали. Теперь уже поздно о чем–то говорить. Атрофировалась. Да и осталось немного.
Кузьма молчал. Думал о своем: «Вот ведь о матери говорит. А обо мне даже не спросит. Как я дожил до нынешнего дня? Ему это неинтересно. Болезнь Настасьи стала ширмой. Поводом к оправданию. Шалишь… Уж я ли вас не знаю!» — вздохнул тяжко.
— Я понимаю. И тебе жаль мать. Ведь вы прожили больше тридцати лет. Лишь в последнее время случались недоразумения. Но в них не вы виноваты… Тяжкое время. Оно всех искромсало. Но ты крепись…
Кузьма хотел пойти в свою комнату, но Егор остановил:
— Отец! В твоей комнате квартиранты Их еще мать взяла в дом. Ты прости…
— А в Настасьиной?
— Там тоже живут постояльцы.
— Выходит, загодя ее списали?
— Не шуми. Мы лечили мать. Но лекарства стоят дорого. Мы не смогли сами осилить траты. Андрей с Ольгой наотрез отказались помочь. Пришлось самим в струнку вытягиваться.
— Оно и видно! Нахозяевали! Туды вашу мать! Ну да чего теперь! Кой с вас спрос, со слабаков? Пошли веди, где она завалялась? В какой больнице? — шагнул к двери.
— Ты что? С пустыми руками к ней собрался? — удивился сын.
— А разве я навещать иду? Проститься! Для такого кошелки не нужны! — оборвал Егора.
— Не позорь меня перед коллегами. Я в той больнице работаю. Подожди, я схожу в магазин. Потом к матери поедем, — предложил сын.
— Погоди! Возьми вот денег. Сам купи, что ей надо…
— Тогда сразу из магазина — к ней! — повеселел, оживился Егор.
Настасья лежала тихо, закрыв лаза. И казалось, спала. Но едва услышала шаги, приближающиеся к ней открыла глаза.
Смотри, кто к тебе пришел, мам! — поторопился объявить Егор и подтолкнул Кузьму к постели матери. Настасья силилась что–то сказать, но ни звука не слетело с бледных губ. Лишь слезы градом покатились по лицу.
— Не расстраивайся, не волнуйся! Все хорошо. Мы снова вместе! И ты скоро поправишься. Заберем тебя домой. И по–прежнему станем жить. Мы все тебя ждем! — врал сын без умолку.
А Кузьма молчал.
«Настасья! И много ли теперь тебе денег надо? Все гребла! А купишь ли на них нынче хоть миг из прошлого, когда могла говорить и ходить, есть и радоваться без чьей–то помощи? Все потеряла! А зачем так гребла, за что отравила жизнь семье? Да и самой себе… Теперь вот поняла, что в жизни главное? Но поздно. Ничего не исправить. Никого не повернешь к себе душой. И даже наши дети не хотят тебя видеть. Это ли не наказание?» — думал Кузьма, разглядывая и не узнавая жену. Болезнь изменила, испортила ее. Настасья была похожа на большую восковую фигуру. Живыми остались только глаза. Она все слышала, понимала, но не могла ответить.
— Подойди ближе. Она зовет тебя, — подтолкнул Кузьму Егор.
Он смотрел в глаза женщины, с которой прожил много лет. Он любил ее. Ловил каждое теплое слово, мимолетную улыбку. Смех считал наградой. Как изменились теперь эти глаза! Они потускнели. В них не стало тепла. Словно смотрела она на мир через холодное толстое стекло, глухое бездушное.
— Настя, ты не печалься. Все наладится… — Глянул в глаза и увидел, как они раскрылись. Затеплилась надежда. — Ты поправляйся. Мы ждем тебя! — еле выдавил Кузьма слова, в которые сам не верил.
Через десяток минут пожилая медсестра напомнила Егору о предстоящих процедурах. Попросила закончить встречу.
— Не горюй! Поправляйся! Мы еще навестим тебя, — пообещал сын за обоих. И, выложив в тумбочку возле Настиной постели купленные продукты, поцеловал мать в щеку.
Кузьма молча кивнул ей. Следом за сыном вышел из палаты.
Тебя куда подбросить? — спросил Егор, как только Кузьма устроился в машине.
Отец опешил. Но быстро сориентировался:
— К себе домой!
Сын уронил челюсть:
— Но где? Куда? Мы с постояльцев за год вперед деньги взяли! Я же говорил…
— У меня теперь свой дом имеется, понял? Туда отвези. И больше не таскай меня в больницу. К себе не зови. Не ищи дураков! Я все понял. Тебе никто не нужен. Ни мать, ни я. Пыль в глаза пустил перед своими врачишками. А матери брехал, как барбос! Думаешь, не поняла она? Дошло! Только ответить не смогла. Мне тоже тошно от тебя! Чем так навещать, лучше забудь!
— За что? — возмутился Егор.
— Ты слишком торопишься! Не только меня, даже Настасью убрал из дома, комнату ее занял чужими и это сын все мало тебе, гляди потерянную совесть обратно не выкупишь!
— Я ничего не потерял! — Молчи! Ее теряешь и меня не воротишь. Уж не повезло. Но знай, у оглобли два конца. Ударил одним кого–то — вторым по своей башке получишь! И у тебя сын растет. А молодость твоя уже улетучилась. Гляди не перепутай. Чтоб, посеяв пшеницу, горчицу не собрать. Тебя, сам знаешь, поддержать станет некому. А коли Женька в тебя пойдет, какой будет старость? — Вылез из машины и, не пригласив к себе, не простившись, не оглядываясь пошел к дому. Кузьма едва успел вскипятить чай, как в дверь кто–то постучался. Он едва кружку не выронил от удивления, подумал: " Кого там еще черти принесли?» Но вслух сказал: — Войдите!
