—

А как же Бондарев?

—

Что?

—

Как он тогда добрался?

—

До разгара пурги успел. Она его не коснулась.

—

Да, — задумчиво сказал Яровой, и повесил шапку на гвоздь.

—

Поэтому не обижайтесь на меня. Может, и грубо я с вами. Но свое еще помнится…

—

Да нет. Все нормально, — улыбнулся Яровой.

—

Наша пурга много бед приносит. Она только злое чинит. Ничего не родит, только убивает. Сколько жизней каждый год уносит, — счету нет, — опустил голову Виктор Федорович.

Яровой глянул в окно. Там пурга кричала черной прожорливой пастью. То зайчонком, то медведем на пороге ревела.

Начальник лагеря затопил печь. Вскоре в кабинете стала тепло.

—

Ну, подвела меня пурга. Работу застопорила. А сколько мести будет — неизвестно, — вздохнул Яровой. Начальник лагеря выглянул в окно.

—

Дня три ждать придется, — сказал он тихо.

—

Так много! Жаль.

—

Это немного. Случается, неделю, две метет. Вот тогда плохо. Нынешняя пурга— сильная. Скоро угомонится. Но работы даст всем.

—

Скажите, а вы в ту свою пургу хоть без обморожений обошлись? — спросил Яровой.

—

Какое там… Кожа клочьями отлетала. Лицо черным было.

Проморозил. Руки и ноги — тоже. В общем, два месяца она из меня выходила. Легкие простудил. Воспаление было…

Вдруг в дверь кто-то постучал. — Войдите! — сказал начальник. Но, вспомнив, пошел открыть дверь, запертую на ключ. В кабинет вместе со снегом и с ветром пошел человек, закутанный до неузнаваемости. Он стал развязывать шарфы. Расстегнул шапку. И только когда он ее снял, начальник лагеря узнал его: — А! Это ты, Петруня! Проходи!

—

Сейчас, сейчас, — стягивал человек задубелую на пурге телогрейку. И, колотил нога об ногу так, что половицы под ним визжали надрывно.

—

Почему один шел? Или забыл, что не велел я в такую погоду поодиночке вылезать? — посуровел голос начальника лагеря.

Петруня опешил, но потом нашелся:

—

Кого с собой возьму? Сами понимаете, личной охраны у меня нет. А зэки в попутчики не годятся.

—

Всех накормил?

—

Всех.

—

Знакомьтесь, Аркадий Федорович. Это наш повар. Бывший корабельный кок Петр Лопатин.

В отличие от большинства своих коллег, Петр был худощавым, низкорослым, подвижным. Худое морщинистое лицо его походило на грустную маску.

—

Садись, Петруня, поближе к печке, грейся. Потом поговоришь со следователем, — подвинул стул к открытой дверце печки. Из нее жар обдавал. Но Петруня долго не чувствовал тепла. Смотрел на потрескивающие в топке поленья, на гудящий огонь.

—

Как ужин прошел? Спокойно? — спросил начальник лагеря.

—

Нормально, — эхом отозвался тот.

—

Хорошо ели?

—

Кроме больничных. Там трое. Им диета нужна. Врач говорил. А у меня сухое молоко кончилось. А кашу из концентратов им нельзя.

—

После пурги завезем. А пока возьми из запасов охраны. Я им скажу.

—

Хорошо.

—

Что зэки? Что нового у них?

—

Говорят, вчера «президент» картежников двоих накрыл. Новичков. Бить не стал. Заставил полы в бараке выдраить. Целый день они их мыли. А он их в табель не включал. Ночью с ножами на «президента» кинулись. Но тот не спал и чуял. Взял их и лбами друг в дружку. Всю ночь без мозгов спали. Ни на завтраке, ни на обеде не были. К ужину пришли. Морды — как уголь черные, глянуть страшно. Но Степан — молодец. Сумел их унять. Ведь убей они его, их бы потом сами зэки на куски порвали.

Эх-х

,

люди, даже здесь не могут спокойно жить, — вздохнул Лопатин.

Яровой молча слушал.

—

Как твой дедок справляется? Есть от него толк? — спросил повара Виктор Федорович.

—

Конечно, помогает. Все вовремя успевает сделать. За место свое держится. Желающих-то много.

—

И то хорошо.

—

Скажите, вы Авангарда Евдокимова может помните? — спросил у повара Яровой.

—

Помню. Он за собаками тут смотрел. Заходил ко мне за едой для них.

—

Расскажите, что о нем знаете, — достал Яровой протокол допроса.

—

Жалостливый он был. Ко всем. Сердце имел большое.

—

Авангард? — уточнил удивленный Яровой, засомневавшись и услышанном.

—

Так вы про кого еще? — в свою очередь удивился повар.

Яровой показал фото. Лопатин тут же узнал Скальпа.

—

Продолжайте, — попросил повара Яровой.

Тот сел поудобнее:

—

Добрым он был человеком. Ко всем. И к люду, несмотря что суки. И к собакам. На всех души его хватало. Только к нему ее никто не имел. Не понимали Авангарда. Никто. А я его хорошо знал. Он еще до войны тут был. Тоже на фронт просился. Санитарным инструктором. Но не доверили. Отказали. Он тут совсем тогда заболел. Бессонница одолела. Нервный тик… Он тут зэков лечил втихаря и собак. Ветврача не было.

—

А кто его к собакам пустил?

—

Охрана. Они ему верили. Знали — не навредит. И правильно верили. Заболела как-то Пурга. Овчарка. Простыла. А он выходил. Чума началась в овчарне. Он всех спас. До единой. А людей… Счету нет…

—

А «мушку» ему за что поставили? — спросил Яровой.

—

Серед зэков всякие есть. Иной за доброе ножом платит. За то, что спас. Вот я кормлю их. А тоже драться приходилось. И знаете за что? За чай, за хлеб — чтоб не воровали. Добро бы от нужды да впрок! А то чифирят. Или на хлеб в карты играли! Это ж разве по-людски? Таких и я бивал, и Авангард их недолюбливал. А разве неправ? Авангарда все вольные любили. И на то у нас свои причины были, свои основания. Он не воровал нигде и ни у кого, не чифирил, в карты не играл, педерастом не был, ни у кого ничего не отнимал. Не симулировал. Работал. В «бузе», в драке никогда не участвовал, н

e

любил споров, ругани.

—

Так все же за что его не любили в зоне?

—

Случилось так, что зэки

трой

ной одеколон раздобыли. Ну и нажрались. И отравились. Желудки спалили. Семь человек. А тут пурга. Врач из поселка добраться не может. Эти — с минуты на минуту сдохнут. Ну, Бондарев Авангарда вызвал. Тот мужиков осмотрел. Сказал Игорю в чем дело. Тот попросил спасти. Выходил их Авангард. Всех. Три ночи над ними не спал. А Бондарев шмон устроил, нашел одеколон. Виновных наказал. А когда те мужики из больницы вышли, подвесили Авангарда за ноги на перекладине. За предательство. Вот так-то. Он тогда чуть не умер. За свое добро. Он их спас. А они! Ведь должен он был ответить Игорю, что с ними. К тому же врать не умел. Он после того случая с неделю среди собак жил. У них. Они его куда больше зэков понимали и любили. И он их. Гоже. Овчарки ему единой отрадой были, утешением его. За себя и за людей душу его грели. Иду я как-то мимо, а он с ними, как с людями говорит. Да так сердечно! Словно и не охраняют они его. Навроде они и не собаки, а люди. Собачатниками он бараки считал. Там была жестокость. А здесь— понимание полное. Дружба. Ведьпожелай он сбежать, — овчарки первые и помогли бы ему в этом. И дорогу бы ему указали. Но только бежать он не думал. И все мы это знали. Некуда и не к кому. А и было бы — не сбежал. Не такой он человек.

—

И кто был его особым недоброжелателем?

—

Его же друзья, — ответил повар.

—

Почему так?

—

Они все, кроме него, продажные были.

—

Расскажите, что вам известно.

—

Да были у него эти дружки. В глаза — преданнее их нет, а за спиной, в бараках, всякое про него болтали. И дружили из выгоды. За его пайку. Он ею не дорожил. А чтоб еще одну получить — «бугру» на него капали. В этот же день.

—

И кто же это?

—

Дружки-то?

—

Да.

—

Их хватало.

—

Ну, самые заметные.

—

Они все такие.