—

Вы продолжайте.

—

Так вот, тогда Авангарду удалось уговорить десятка два фартовых. Они работали. Их— кормили. За ними и другие потянулись. Но ведь уговорил он тех, кто тяжелее всех перенес бы ограничения. Пожилых, ослабленных… И не выйди они сами, нам пришлось потеряв лицо, снять ограничения, признав этим поражение свое. А к концу недели все фартовые работали. Все, как один. И в шизо мы зря не сажали. Каждый случай обсуждался на оперативном совещании. И решение о наказании заключенных принимал не один Бондарев, а все мы! И каждое много раз взвешивали.

—

Всегда ли информация Авангарда шла вам на пользу? Уверены ли вы в том, что он не вел двойной игры?

—

Его информация была всегда верной и мы верили ему. Имели возможность убедиться. Не раз проверили. И на две стороны этот человек не работал. Он жалел их, проходимцев, как человек, как врач.

—

А за что этот человек, врач, вернее фельдшер, попал сюда? — спросил Яровой.

—

Это не имеет значения. Своей деятельностью здесь, на передовой борьбы с преступностью, он искупал свою вину. Хоть и нес наказание по приговору, не жалуясь… Вы у Бондарева спросите… извините, все не могу свыкнуться с тем, что он умер. Лучших людей теряем… Но если бы он был жив, то сказал бы о Евдокимове, как о честнейшем человеке…

—

Бондарев! — Яровой криво усмехнулся.

—

Да, жаль, что это уже невозможно!

—

Но он не узнал Авангарда!

—

Как?! Вы виделись и он… — удивленно подавился вопросом Погорелов.

—

Да. Сказал, что не знает. Это самое фото я ему давал! — наблюдал за свидетелем Яровой.

—

Но как это понять? Игорь смолчал! Но по какой причине? — недоумевал Погорелов.

—

Не знаю, не знаю.

—

А вот и я! — шумно вошел в дверь Виктор Федорович. — Ну, как вы тут? Вижу — не скучаете? — снимал он пальто.

—

Как фильм? — спросил его Яровой.

—

О! Какие там женщины! Черт меня возьми! Каждая, как цветок! Глянешь на таких и жизнь милее становится. И заботы не кажутся непосильными. Люблю смотреть индийские фильмы, — глянув на своего заместителя, спросил удивленно: — Ты что, Иван Гаврилович? Что с тобой?

—

Кажется, я с ума схожу, — ответил тот.

—

Ты хоть до пенсии подожди, а то заменить тебя, сам знаешь, некем! — рассмеялся начальник лагеря.

—

Мне не до смеха, — тяжело вздохнул Погорелов.

—

Ну, что случилось?

—

Ты поверишь, что Игорь не узнал на фото Авангарда?

—

Это ты о Скальпе?

—

Ну да! — подтвердил Погорелов.

—

Так и я его не знаю.

—

Но Бондарева ты знаешь! — злился заместитель.

—

Еще бы! Кстати! Насчет узнал, не узнал. Так это я могу объяснить. У Бондарева был тяжелый недуг, связанный с контузией, полученной на войне. У него была очень скверная память. Но он всегда скрывал это, чтобы не лишиться этой работы. Он мне сам сознался в этом. Вдобавок, здесь, на Севере, он заболел глаукомой. Ему часто приходилось ездить на собачьих упряжках. А солнце и снег при отсутствии светозащитных очков сделали свое дело. Зрение — ни к черту. Именно потому он был совершенно нетрудоспособным, круглым инвалидом. Это не только мне известно. А всем, кто знал Бондарева чуть поближе. Но не начальство. Ни памяти, ни нервов, ни зрения, ни слуха не было у него.

Яровой вспомнил Бондарева. И… не поверил.

—

А я этого не заметил, — улыбнулся он.

—

Чего? — повернулся к нему Виктор Федорович.

—

Что Бондарев не смог рассмотреть фото Скальпа. Что у него плохая память. И насчет слуха, и… прочего. Я вынужден либо себе не поверить, либо — вам…

—

Он по губам понимал. Но, отвернувшись от него, вы могли кричать и он вас не услышал бы! Это точно. На войне рядом с ним снаряд разорвался. Контузил и оглушил.

—

Кстати, а зрение? Он даже читал без очков.

—

Да, но только под лампочкой. Даже среди бела дня. И потом, мне зачем врать? Он мертв. Выручают живого, — повернулся спиной к Яровому начальник лагеря.

Иван Гаврилович сидел все так же оглушенный. Безучастный к окружающим, к разговору.

—

Вы меня не убедили, Виктор Федорович, — нарушил молчание Яровой. — Как же медицинская комиссия допустила его к работе?

—

Да, знаете, жалели… Именно из-за болезни Игорь Павлович перетерпел в жизни неприятностей втрое больше, чем допустимо. Решило как-то начальство наградить его. Ну, собрание собрали. Пригласили Игоря. Предупреждали, что награждать будут. А он забыл. Ну, на собрание пришел, он на руке записывал, на ладони. А о цели забыл. Его на трибуну вытолкали, а он давай о нуждах лагеря крыть. Да так зло, как только он умел. Но фамилии руководителей перепутал. Ответственных за снабжение, за кадры. В общем, пока он выступал, начальство решило придержать награду. А знаете почему? Меж собой им показалось, что Игорь счел эту награду слишком малой за свои труды. А Бондарев, когда я рассказал ему в чем дело, несколько ночей спать не мог. Но не из- за упущенной медали, боялся, что его физические недостатки обнаружены. И уж на что не любил он раньше собрания, а после этого случая перестал на них ходить. Испугался, — взглянув на Ярового, начальник лагеря вдруг осекся, поняв, что переусердствовал…

—

Как это несправедливо! Как страшно, — пробормотал вдруг Иван Гаврилович.

—

Что с тобою, мой друг? — наклонился к нему Виктор Федорович.

—

Виктор! Витька! Но это же страшно! Он умер! Игорь! Ведь и мы! Торчим вот здесь! Ничего не видим! Лишь работа! Днем и ночью! Ей не видно конца! Надеемся, что в жизни после себя добрый след оставим! Как и он! Да только черта с два! Сдохнем все! Как он! Весь след— могила! Да ее заплюют эти шакалы, зэки! Это они загнали его в гроб! Это из-за них он состарился раньше положенного! Но кому это нужно? И чтобы его еще и допрашивать, как мальчишку, смели. Из-за Авангарда…

—

Тихо! — гаркнул на заместителя начальник так, что тот сразу утих. Яровой не стал вмешиваться. Такого тона он никак не ожидал от добродушного, покладистого на вид Виктора Федоровича.

—

Извините, Аркадий Федорович, — повернулся к Яровому начальник. И, багровея, вытащил трубку, набил табаком. Закурил. Немного успокоился, сказал: — Тебе мраморный памятник с золотой звездой нужен? И прижизненная гарантия при нем? Так? Да? А мне наплевать на то, что скажут про меня после смерти. Лишь бы я сам на себя не плюнул перед смертью. Если я буду знать, что хоть один заключенный по выходу отсюда перестал быть преступником, значит, и я не зря жил. Не зря здесь мучился. И скажет он мне по выходу отсюда спасибо или нет — это уже дело десятое. Важно, что я, в меру сил своих, хоть одного вернул к жизни человеком! А тебе того мало! Ну, знаю я — тяжело вам приходилось. Труднее, чем мне. Другие времена были. Что я на готовое пришел. Но для того вы и жили, чтоб внести свой вклад. Я тоже не сижу, сложа руки. После меня кому-то еще легче будет, чем мне, но я не завидовать, радоваться за него буду, что хоть чем-то сумел быть полезным для него. Ведь так всегда было, Иван Гаврилович! На что ты сетуешь?

—

Ты знаешь, сразу после войны мы здесь все жили. Никуда не отлучаясь. Семьи в поселке, а мы — здесь. Сутками. Стране нужны были уголь, руда. И мы старались. Давали по два плана! Тогда все понимали свою необходимость. И нас ценили! Еще бы! Наша руда шла на заводы без перебоев. Но прошло время. И заслуги стали закономерностью. А что если в жизни Игоря не было ни одного серого дня? Каждый прожитый — подвиг! А вот умер и забыли обо всем. А ведь на нем все здесь держалось! Все!

—

Ладно! Здесь не траурный митинг. Знаю, что тебе не по душе мои методы работы. Ты начинал с Бондаревым и привык к нему. Считаешь его методы результативнее. Но позволь мне работать по-своему. Своим убеждением. Я воевал без подсказок, жил по-своему, работать тоже буду своею головой.