Яровой заметил, как судорожно подрагивали могучие плечи «президента». Нервы… Север сказался. Холодом в каждую клетку, в каждую каплю крови въелся. Но страшнее морозов обжигают душу человеческую воспоминания…

—

Я вот попросил вас не случайно об этом разговоре. Прежде, чем

убийц

у

най

дете, прежде допроса его — вспомните, что мы перенесли из-за «сук». И тот, что сядет перед вами, — тоже… Не меньше выстрадал. Возможно, что не за себя мстил. За тех, кто голодом, холодом измученный — не увидел свободы! Не дожил. Так и умер здесь! Зэком! С клеймом. Как зверь! Хотя родился человеком, как и все! Сколько их по штрекам под породой… За них, за их муки кто-то отомстил, — «президент» ходил по кабинету. Большой и неуклюжий, весь дрожащий от горя. Давно минувшего, но всегда живого. Он был похож на доброго, добродушного медведя, которого кто-то злой вывел из себя: — Вот вы думаете, почему я не хотел говорить при начальнике? Почему я поставил за ним кентов даже и кино, чтоб в случае, если вый

ти

надумает, предупредили меня, чтоб смыться успел я отсюда? Да ведь Бондарев — друг его. Самый лучший кореш. И наш его в обиду не даст. Может, узнав о моем разговоре с вами, его методами действовать начнет. Мы ничего исключать не можем.

—

Так что Касатка? Дал разрешение, чтоб идти к Бондареву? — напомнил Яровой.

—

Нет! Не разрешил. Не велел.

—

А почему?

—

Объяснил он мне тогда все досконально. И не только мне, а всему бараку. Что не виновного, не одного он наказать хотел. А всех! Всех! За своего! За «суку». Я на примере одного всех хотел проучить, он на примере всех— одного «суку» научить никогда не бояться. Чем больше ответчиков, тем сильнее уверенность. «Сука» знал, что душил его один; увидел — наказан весь барак. Весь! А не один виновный! Вот как ценилась его жизнь. Пять человек у нас тогда умерли… И не выдержал я! Помимо Касатки пошел-таки к Бондарю. Сказал, что я виноват, — «президент» сел, уронил голову в большие жесткие ладони. Молчал.

—

И что Бондарев? — невольно дрогнул голос Ярового.

—

Бондарев?! Он тогда все выместил на моей шкуре. Вот здесь. В этом кабинете! Я был нежравши уже шесть дней. Отдавал свое. Кому нужнее было. Но «суки»! «Суки» Бондаря были сыты. Вызвал он тогда Скальпа — его я душил, и поставил меня перед ним! Как «сявку»! Ну и отмолотили они меня. Вот здесь. На сапогах. Потом в шизо месяц я был. И если бы не зэки — «бузу» подняли в мою защиту — не сидел бы я здесь сейчас. А тогда он выпустил меня. К своим. А на мое место Касатку, как зачинщика «бузы», швырнул. Того три месяца держал. И не топили в шизо. Морозы — под шестьдесят. Живым его выпустили. Но через неделю умер он от туберкулеза. Открытая форма. Оба легких — сплошная каверна. Убил его Бондарев! За Скальпа убил. За «суку». А у Касатки в Пензе мальчишка растет. Сын его. Совсем сирота. Мы ему из общака каждый месяц высылаем. Подмогу. Ее по вашему пенсией зовут. Сын не при чем. Да и знали мы, что по выходе «президент» не собирался возвращаться в «малину». Слово дал. Как только сыну три года сравняется — он рвет с фартовыми. Тому исполнилось три года в тот день, когда его отец умер! Здесь умер. Еще «президентом». Но убили его те, к кому он собирался уйти. Убили честняги. Вольные. Слава богу, что он еще вором умер!

—

Но ведь ты тоже воровать не собираешься после освобождения? — невольно перешел на сочувственное «ты» Яровой.

—

Завяжу, чтобы никогда не попадать в руки Бондаря, который не был зэком, но и человеком не стал! Он зверь потому, что ни с кем не сумел найти общего языка! И всюду лишь врагов имел. Кроме нашего нынешнего начальника. Разные они. Но что-то же их объединяло! — задумчиво сказал Степан.

—

И часто Бондарев голодом заключенных морил? — спросил Яровой.

—

Часто ли? Да постоянно. Только один барак переведут на нормальное питание — на другой наказание наложат. Другие

^{голодаю}

—^т.

Все из-за «сук»? Да не только. Но в основном — они причиной.

—

И после случая с тобой на «сук» покушались еще?

—

Бывало. Пришьют какую— Бондарь не разбирается. На весь лагерь, на всех зэков подряд свои ограничения введет. И стар, и млад за «сук» страдали. Даже работяги, интеллигенты, кто к убийствам никакого отношения не имел. Виновных не искал, всех подозрительных пачками в шизо кидал. Нормы выработки так взвинтил, что о зачетах и думать не приходилось. Он сам здесь породил преступность. Если кто-то, случалось, попадал к нам с малыми сроками, те же работяги, он из них делал либо «стукачей», либо «душегубов». Вот так. Либо просто из куража, заодно со всеми голодом изводит. Случалось, пошлет кто-то «суку» по фене или затрещину даст — тут же в шизо забирали человека. А там еще и измордуют. А по выходу, кому повезло дожить, еще и «волчий билет» в зубы всучали. Под особый надзор! Чтоб шагу нельзя шагнуть без милиции. С такой ксивой даже отколовшемуся — только в «малину» идти. В другом месте не возьмут. И нигде не пропишут. Тут прямой путь — к кентам или назад— в лагерь. Или же живьем в землю зарыться. Чтоб не мучиться больше, — встал «президент» и снова заходил по кабинету, измерял его быстрыми тяжелыми шагами так, что половицы под ногами стонали и плакали на все голоса. — Когда мы Касатку похоронили, меня «президентом» избрали. Ну а «суки» пронюхали. И тут же к Бондарю. Он мешкать не стал. Тут же вызвал меня. И благословил, — нервно рассмеялся Степан.

—

Как он это сделал?

—

У нас здесь есть седьмой штрек. Теперь закрыли, как особо опасный для подземных работ. Но он и тогда таким был. Метан выделял уголь. Газ такой. Взрывоопасный. Приказал мне Бондарев крепления там заменить. Вместе с двумя «буграми». Мы и пошли. А семерку эту только два дня назад расчистили. Обвал был. Двенадцать человек как не было. Но тут не до выбора. Исход один. Либо за невыполнение— в шизо сдыхать медленно, либо в штреке сразу. Под обвалом.

—

А зачем ему, Бондареву, это было нужно? — удивился Яровой.

—

Отделаться от меня побыстрее. Зная мой характер. Помня, как на сапогах меня носили… Решил не тянуть. «Бугры» эти такие же, как и я, были.

—

Да, но ведь отвечать пришлось бы?

—

Кому?

—

Бондареву.

—

Чепуха!

—

Как так? — не верил Яровой.

—

А так! И мы, и он прекрасно понимали, что ничего ему за это не будет. Сойдет с рук, как и за других. Свалит на особые условия, Сложность грунта, внезапное скопление газов. А кто из начальства в штрек полезет? Никто. На слово поверит. Ему, а не нам! Кто мы такие? А он! В интересах дела старался! Обратное— недоказуемо, никто и сомневаться бы не стал!

—

Ну и что в седьмом штреке? — напомнил Яровой.

—

Так вот спустились мы. Трое. Час работаем. Второй. Смотрю одного «бугра» затошнило. Начало рвать. Велел я отдохнуть ему немного. А тут второй сознание потерял. Весь потемнел. Лицо серым стало, как гнилая картошка. Выволок я его в другой штрек. В пятый. Там воздух почище. Вернулся за вторым. И вовремя. У того кровь горлом пошла. Отравление газом. Ну, я и его в пятый отволок. Сигнал дал наверх, чтоб «бугров» забрали из шахты. Их взяли… в шизо. Бондарь симуляцию нашел. А я об этом через два дня узнал.

—

Почему?

—

Только вернулся в седьмой, взялся за работу, а на меня и легла земелька. Завалило надежнее, чем в могиле. Двое суток там пробыл. После того язва желудка появилась. И с кровью нелады. Плохая сворачиваемость. Газ…

—

К врачу обращался?

—

Нет.

—

Почему?

—

Помню, как кентов в шизо упекли за симуляцию. Себе того не желаю.

—

Они живы?

—

Нет. Сутки только прожили.

—

Так сейчас здесь не Бондарев!

—

Я от начальства поблажек не жду. Не нужно мне это. Вот только бы до свободы дожить. Там на воле лечиться стану. Как положено. В деревне своей быстро на ноги поднимусь. На вольных харчах все болячки пройдут.