—

Я всегда знал, что самый ярый враг — это бывший друг. Он все знает и помнит. Ничего не забывает. Я чувствовал, что ты следишь за мною. Все в черную книжку памяти пишешь.

—

Первый раз ты меня назвал другом. Но тут же и врагом. Что ж! Считай меня кем хочешь! Но ты для меня ни то и ни другое. Я считался с тобою, как с однополчанином. И когда ты позвал, только потому я работать к тебе пошел, что никого на всем свете у меня не осталось. Сам знаешь, всех моих война покосила… Думал, душой излечусь. А вместо этого вместе с тобой в вину впал.

—

Перед кем?

—

Перед партией. Перед государством! Перед людьми! Ну да моя вина невелика. Лишь в том, что тебя сразу на чистую воду не вывел. За то готов ответ держать. Как коммунист. А уж про тебя теперь не смолчу. Не имею права. И не позволю тебе судьбы и жизни покалеченные на времена тяжелые списать.

—

Что ты имеешь в виду?

—

Многое. Это ты запрещал условно-досрочное освобождение применять. Дескать, пусть каждый свое от звонка до звонка отбудет. Вот и махнули рукой на себя такие, как Гном. Ведь все равно, мол, до глубокой старости в лагере сидеть. Это ты спровоцировал массовые беспорядки, когда стукачам своим поблажки устроил, какие и самым сознательным работягам не снились. Это ты заигрывал с фартовыми, боясь, что они тебе показатели испортят. Считанных в шизо сажал, а большинство бригадирами поставил. Это ты закрывал глаза на то, что они работяг обирают: мол, работают воры, и ладно. А что в бараках творят — наплевать.

—

Кто тебе поверит? Прошло столько лет! Себя же опозоришь! Одумайся!

—

Я одумался! — повернул к двери Трофимыч.

—

Ты что, всерьез?

-Да!

—

Иди! Иди! Сегодня я впервые пожалел, что берег тебя там, на фронте!

—

Но много раз подставлял меня под смерть здесь!

Кто-то громко постучал, Трофимыч распахнул дверь. Вошел побледневший майор. Он медленно подошел к окну. Постоял молча. Потом повернулся к Бондареву:

—

Я больше не верю вам. И прошу впредь не вмешиваться в мою работу!..

Бондарев глянул на Трофимыча, на майора. Пошел к двери. В голове все спуталось. Мысли, слова, все перемешалось…

«Что случилось, что? Ведь всегда хотел сделать как лучше. Ни" дня не жил для себя. Все отдавал работе. В ней что получалось, что нет. Всегда хотел все сделать правильно. По справедливости. А она кривизну дала, и не просто в работе. В судьбе. Исправить бы… Но как? Столько лет прошло. Неужели все было не так? Но почему не так? Но они говорят… Все. А значит, в чем-то правы. Но тогда к чему жить? Если неправдой оказалась эта жизнь его, такая трудная! Ведь не прожить ее сызнова. И ничего уже в прожитом не изменить. Тогда зачем все? Зачем?»

Бондарев идет по начавшему таять снегу. Он пахнет весною, талой водой, близким теплом. Скоро весна. Кто-то очень ждет ее. Ему от нее ждать нечего…

Но отчего так тяжело внутри, все дыхание сдавило? Может, отдохнуть? Сесть на снег. Сейчас только он не враждебен. Руки завязнут, как в глине. А вытащи — и ладонь мокрая. Вся в каплях. Будто кто-то большой и добрый долго плакал в его ладонь.

«…Замерзли из-за тебя…» — вспоминает Игорь Павлович слова Трофимыча и выдергивает ладонь из снега. С пальцев капли падают. «Значит, верно сказал. В слезах мои руки. В их слезах! Это я виноват! И Евдокимова не уберег… Стыдно. Даже опознать его не посмел… Но не хотел я их смерти! Не хотел!» — то ли кричит, то ли хочет крикнуть Бондарев. Будто пытаясь удержать гаснущее сознание, царапает пальцами снег. Он налипает на лицо, руки. Тает. Стекает тонкими, теплыми струйками…

Его никто не искал. Долго. Случайно натолкнулся охранник. Бондарев лежал на спине, раскинув руки. Словно хотел оторваться от этой холодной, так и не согретой им земли. Но слабые руки — не крылья. Не подняли. В открытых глазах— застывший испуг, смятение. Он как пришел, так и ушел из жизни ничего не понявшим, растерявшимся, усталым.

—

Эх, жизнь, жизнь, была ты или не была? Только измучила, — вздохнул старый охранник. И взяв Бондарева за окоченелые руки, сказал молодому конвоиру: — Бери, дружок! Не бойся. Мертвого его бояться нечего!

Узнав о смерти Бондарева, начальник лагеря брови сдвинул. Потом пришел в красный уголок. Глянул на Игоря Павловича. Зачем-то головой к его рукам прижался. И вдруг, содрогнувшись плечами, всхлипнул всухую, без слез. Ни слова не сказав, медленно вышел в коридор.

Около Бондарева на шатком облезлом стуле сидел шофер его машины. Курил. Молчал. Яровой заметил, как изгрызан, истерзан мундштук папиросы. Он выдал состояние человека.

—

Ты Трофимычу сказал? — обратился Яровой к охраннику. Тот отрицательно покачал головой:

—

Спит он.

—

Пойди, разбуди.

Охранник, тяжело придавливая скрипучие половицы, вышел в коридор…

Растрепанный со сна Трофимыч не поверил старому охраннику:

—

Игорь умер? Брось чепуху пороть. Он еще и нас с тобой переживет.

—

Просили позвать вас. Бондарев, в красном уголке лежит.

Трофимыча будто стукнули:

—

В красном уголке? Но ведь там Яровой! Они поругались!

—

Отлаялся. Навовсе. Нынче уж спокоен, — заморгал глазами охранник.

Трофимыч, подскочив с койки, как есть кинулся в красный уголок. Встал онемело около Бондарева. Смотрел на него, будто видел впервые. Зачем-то застегнул пуговицу на его рубашке. Руки Трофимыча неудержимо дрожали:

—

Что ж ты так? Я разве меньше тебя перенес? А живу. Хотя и незачем. Тебе ж за все наше — единый раз сказал. Чтоб опомнился. Не зла тебе хотели! Мы-то вон сколько пережили! И от тебя немало. И ничего. От слов не умирали. А ты зачем? Эх, Игорь! Совсем один я без тебя остался. Прости ты меня, дурака! Прости, если сможешь, — шептал Трофимыч побелевшими сухими губами. И быстро, чтоб никто не заметил его состояния, отошел к окну.

Уже наступило утро. Свежее, чистое, тихое. Так и не дожил до него Бондарев. Не довелось. Ушел ночью, как будто не захотел, чтоб чьи-то глаза видели его в последние минуты, а руки попытались бы вернуть его к жизни. Ставшей совсем не нужной штукой. К чему жизнь, если душа умерла? Она жила, покуда верилось, что он нужен! А оказалось— нет… И он не выдержал. Упал, как дерево, лишившееся вдруг корней…

В красный уголок кто-то царапнулся неуверенно.

—

Войдите, — нахмурился Яровой.

В дверь, как привидение, вошел Гном. Старик обалдело уставился на Бондарева, на окружающих. Что-то лихорадочно соображал. Но так ничего и не придумав, выдавился в коридор, столкнулся с вернувшимся майором и бегом бросился к бараку «президента».

—

Бондарь окочурился! — влетел он туда лохматым комком.

—

Что?! — подняли головы воры.

—

Бондарь сдох! — повторил старик.

—

Симулируешь, падла! — встал «президент».

—

Нет! Своими глазами видел. Лежит в красном уголке. Неловко мне стало. Не знал, как быть, вот и пришел к тебе за новым советом. Что теперь делать станем? — дрожал Гном.

—

Не мог, паскуда, еще с месяц помучиться! — повеселел «президент». И, повернувшись к Гному, сказал: — А тебе к следователю с тем же разговором идти.

—

Так нет Бондаря!

—

Что с того! Имя его осталось! Есть у нас новый начальник. Пусть знает, что мы и жмура не щадим!

—

Как мне с приезжим? Один на один не удастся.

—

Ты с кем артачишься? Лепи при всех. Меньше подозрений. У них такое объективностью зовут. Вот и врежь по ней. Как говорил. Ни слова из «тыквы» не вытряхни. Понял?

—

Понял.

—

Беги! — хохотнул «президент» вдогонку Гному.

—

Послушай, «президент»,

ай

верно, на что нам теперь Бондарь? Ведь нет его. Околел. Зачем Гнома послал? Кто ж жмуру мстит?