— Да ну, скажешь тоже, — обиженно проговорил Алмаз. — Только вот боярин, да в камере, да один…
— Ну так что ж он мне сделает-то? — еще шире улыбнулся Романов. — Ты же знаешь, что я и на войну хаживал, да и ворогов бить умею. А тут арестант бессильный. И вот еще что, — добавил боярин, подумав, — прикажи сюда водки принести. А то совсем он у тебя зачах.
— Предлагали уже, — фыркнул дьяк. — Только он же говорит, что пить будет только мед, да и то — из серебряной чашки.
— Ишь ты, — изумился Никита Иванович. — Из серебряной чашки… Эй, — крикнул он узнику. — А почему из серебряной-то?
— Лучше бы, боярин, из золотой, как царской особе положено, — отозвался Тимофей. — Ну, по бедности вашей да для узилища-то и серебряная сгодится…
— Во, видал, — покрутил головой Алмаз. — Особа царская, туды его…
— Ну так чего уж там, — сказал Романов, доставая кошель и рассматривая его содержимое. — Сколько тут у меня? Сколько копеек-то на серебряный ковшичек нужно? Э, ладно, — махнул рукой боярин, передавая кошель дьяку. — Пошли кого-нибудь, пусть купят. Ну, меду еще не забудь…
— Так уж лучше сам схожу, — недоуменно уставился дьяк, взяв деньги. — Поручишь кому, так половину денег украдут. Только не пойму я чего-то…
— Ну, опосля расскажу, — пообещал боярин и прибавил: — Ну, тогда уж еще водки мне прикупи да калач какой.
Алмаз Иванов, сын Иванов, дьяк Посольского приказа, ушел, пребывая в полном смятении чувств. Нет, то, что царский родич поможет бежать самозванцу, у него даже и в мыслях не было. Но все-таки о чем хотел говорить боярин с пытаным-ломаным арестантом, ему было непонятно.
Все же Алмаз Иванов, хотя и был из купцов (не простых, а из первых!), но дорогу к чину приказному сам пробил, умом своим. И не зря его уже начинали писать, как думного, с «вичем». Пока покупал ковшичек (полтину запросили!), да мед (еще гривенник), да водку (пять копеек), да сторговывался с пирожником, да рассовывал все купленное по карманам, вот тогда-то он и понял…
Боярин Никита Иванович побродил немного (а где тут побродишь?) и сел, посматривая на узника, который вольготненько лежал на соломе.
— Ты, Никита Иваныч, доброго допросчика изображаешь? — нахально поинтересовался Тимофей.
— Это как? — удивился Романов.
— Да так. В инквизиции католической по два допросчика. Вначале — злой, а потом — добрый. Узник злого-то пугается, а доброму все и расскажет. Тому только этого и надо. А после пытки начинаются.
— А! Молодцы католики, ловко придумали, — одобрил боярин. Потом, принюхавшись, спросил: — В бане-то когда был?
— Да я, боярин, по-маленькому и по-большому под себя хожу, — усмехнулся Тимофей. — А ты говоришь — баня.
— Хочешь, выпарят тебя, исподнее поменяют да порты простирнут? — спросил Романов.
— А еще — водки, да жратвы досыта, да девку голую, — в тон ему отозвался узник.
— Можно, — покладисто согласился боярин. — Только скажи. И девку, коли хочешь, и перину пуховую.
— А взамен-то что? — спросил Акундинов.
— Сам знаешь, — улыбнулся Романов. — Али подсказать?
— Стало быть, — криво улыбнулся Тимоха, — купить меня хочешь? Не мытьем, так катаньем… Должен я буду сказать, что не сын я великого государя всея Руси, а сын — стрельца вологодского, что лавку с сукном да холстами держал, а опосля у владыки Вологодского и Пермского жил. Верно, боярин?
— Верно, — кивнул Никита Иванович. — Правду всю и скажешь.
— А правду-то я уже всю сказал, — по-ангельски кротко улыбнулся Тимофей.
Пока Романов думал, что бы еще такое сказать, вернулся дьяк.
— Вот, боярин, то, что осталось, — сказал Иванов, возвращая кошель хозяину. Вытаскивая из-за пазухи покупки, забубнил: — За ковшичек платил…
— Да ну тебя к лешему, — отмахнулся Никита Иванович. — Знаю, что честно потратил, чего отчитываться-то вздумал? Ты расписки-то с торговцев не додумался взять? Вот смеху-то было бы…
— Дак, ну… — стушевался дьяк, выгребая расписки. — Деньги все-таки чужие… А куда ставить-то? — растерянно обозрел он камору.
— Да на пол прямо и ставь, — подсказал Тимофей и пошутил: — Пол не испачкаешь.
— Не, — покачал головой дьяк, не оценив шутки. — Негоже так. Счас, спроворю что-нибудь.
Скоро в камору внесли еще один табурет, на который Алмаз и выложил свои покупки.
— Мне-то выйти? — спросил Иванов и, не дожидаясь ответа, ушел.
— Вот, стало быть, тебе боярин древнего рода мед наливает. Как кравчий какой царский, — пошутил Никита Иванович, открывая принесенную дьяком скляницу и нацеживая в ковшичек хмельной медовухи.
— Ничо, — невозмутимо ответил Тимофей. — У пана Мехловского, так у того кравчий свой род от Юлия Цезаря числит. А Романовы, так те всего лишь от Андрея Кобылы, что Ивану Калите служил. Ну а Калита-то, он ведь внуком Александра Ярославовича был, который ниже своего брата Андрея сидел. Ну а от Андрея Ярославовича и мы, Шуйские, свой род ведем. Так что не зазорно мне от боярина Романова ковш с медом принять.
Никита Иванович едва сдержался, чтобы не треснуть этим ковшом по наглой морде. Однако сдержался, а после бережно передал серебряную посудину из рук в руки самозванцу.
Тимофей, с трудом удерживая ковшичек, с наслаждением сделал маленький глоток.
— Эх, хорошо! — выдохнул он, отставляя медовуху.
— Ну а чего так мало-то? — спросил боярин, от удивления забыв про свой гнев. — Пей себе.
— Хватит, — твердо ответствовал Акундинов. — Вкусный мед-то. Я ведь его, почитай, почти десять лет не пивал.
— Ну так кто и мешал? — ухмыльнулся Романов. — Чего и бегать-то было?
— Думал, что мои братья-государи помогут престол возвернуть.
— Тьфу ты, — плюнул в сердцах боярин. — Чего же ты, дурак, добиваешься-то? Я ведь могу тебя и медом поить, а могу и на дыбу отправить. Для этого мне достаточно дьяка свистнуть.
— Неделю меня на дыбе держат да плетью охаживают, а толку-то? Все одно от отца своего законного да от престола царского не отрекусь.
— А зря, — серьезно сказал Никита Романов, пристально посмотрев в глаза самозванца. — Не отречешься ты от глупости-то своей, так колесуют тебя али четвертуют. Можно ведь еще и на кол посадить.
— Ну а коли отрекусь, так и помилуете? — улыбнулся Тимофей. — Смешные слова ты мне, дьяк, говоришь.
— Ну, помиловать-то, положим, не помилуем. Сам понимаешь, вора, что себя за государя выдавал, никак не милуют. Но ведь и наказание же разным бывает. А хочешь, я перед государем похлопочу, чтобы он тебе жизнь оставил?
— И сидеть мне потом в тюрьме где-нибудь али в монастыре в каком — Кирилло-Белозерском там, Ферапонтовом?
— Да ну, — вскинул боярин брови. — Белое озеро слишком близко. Уж коли монастырь — так в Тобольске где-нибудь али на Соловках. И не келью, конечно же, а темницу монастырскую. Зато, — назидательно поднял палец родич государев, — жив будешь! А жизнь, Тимошка, она в любом облике хороша! Посидишь так годков с десяточек, а там, глядишь, тебя и помилуют. А тебе только и делов, что сказать при дьяке да при писаре: «Я, мол, Акундинов Тимошка, приказной беглый. Из Москвы утек, потому что жену погубил по дурости да по пьянке да из казны деньги покрал. А то, что сыном государя покойного назвался, — так это меня бес попутал!» А государь наш, он добрый. Могу на кресте тебе поклясться, что Алексей Михайлыч тебе жизнь оставит.
— Неужто же родич твой, царь наш, меня так боится?
— Ну, бояться-то он, положим, не боится, — ответил боярин Романов. — Просто не хочет он, чтобы другим ворам пример был. А от самозванцев-то на Руси, ой, сколько вреда! Ведь самозванец-то — он как хоругвь, под которую все обиженные да недовольные собираются.
— Боярин Никита, — неспешно сказал Тимофей, подбирая слова, — ты, говорят, книжник превеликий. Я, когда в Вологде-то еще жил, у старого князя грамоте учился. Так он о героях да о мудрецах мне любил рассказывать. Не помню, как того мудреца звали, что в Элладе пребывал. Помню только, что к смерти его приговорили. Ну а потом, когда он в узилище сидел, пришли к нему ученики да сказали: «Учитель, стража подкуплена, да корабль тебя ждет. Мы, мол, тебя на руках вынесем». — Знаешь, что мудрец сей сказал?
