— Подумаешь, — с недоумением глянул на друга Тимофей. — Зашла себе и зашла. Мало ли собак бездомных на Москве шастает? Зима скоро начнется, так поменьше будет.

— Ну, Тимоша, а откуда она взялась? — пристально посмотрел на друга Костка. — Если во дворе у нас ни дырки, ни щелки. Весной еще Танька новый забор велела поставить. Так там не то что собака, а кошка не пролезет. А ворота я самолично на ночь запирал.

— Ну, значит, щель осталась. Или ворота неплотно запер, с пьяных-то глаз.

— Да нет, — покачал головой Конюхов. Потом, помедлив слегка, процедил: — Я ведь эту собаку видел. Ты когда бабу-то собрался рубить, она из-за угла вышла. Я-то испужался — думал, псина пришла, а следом хозяин идет. Ну, думаю, залает сейчас. А она, падла, только зубы оскалила, словно бы ухмыляется!

— Ты чо, Костка? — нахмурился Акундинов. — Совсем, что ли, допился? Где ты там собаку-то видел? Может, скажешь еще, что по двору нашему черти с вилами бегают?

Сказать-то сказал, но от Косткиных слов и самому стало как-то не по себе. Для очистки совести Тимофей вышел во двор. За ночь он покрылся свежим снежком, который к обеду должен стаять, но пока еще был ровным и почти что нетронутым.

Акундинов осмотрел снег, но, углядев только следочки от птичьих лап, успокоился и вернулся в избу. «Сам виноват, — решил Тимофей. — Надо было флягу подальше прятать…»

Конюхов, похожий в этот момент на юродивого, сидел перед столом и раскачивался на скамейке. «Как бы он неопохмеленный-то не помер», — пожалел дурака Тимоха и, вытащив вторую, непочатую баклажку, налил другу полную кружку.

— Тяни, как хошь, — строго сказал он другу. — Но больше не дам!

— Ага, — радостно отозвался Костка, цедя водочку сквозь зубы, с каждым глоточком забывая о страшной собаке.

«Вот ведь не было печали», — подумал Тимофей, озабоченно глядя на Костку. Сам он пить не стал, и, как оказалось, правильно. Со двора вдруг раздался требовательный стук в ворота.

— Эй, Тимофей, сын Акундинов, открывай! — зычно крикнули с улицы.

— А чо случилось-то? — спросил Тимофей, подходя к воротам.

— Ты открывай давай! А не то — ворота высадим!

Акундинов трясущимися руками открыл калитку, и во двор прошли двое стрельцов.

— Так что случилось-то? — робко спросил он.

То, что стрельцов было двое, и то, что они на него не набросились и не стали вязать, обнадеживало. Ну а кроме того, Тимофей знал, что ежели стрельцы пошли бы забирать татя али душегуба какого, то хотя бы у одного из них пищаль была бы в руках. А тут — ни пищалей, ни бердышей, а только сабли.

— Ну, это не наше дело, — хмыкнул один из стрельцов. — Ты собирайся давай. Нам тебя велено в Разбойный приказ доставить, а не разговоры водить.

— Слышь, мужики, а может, по чарочке пропустите? — робко предложил Тимоха. — У бати у моего, царство ему небесное, день поминовения сегодня. Батя-то мой в стрельцах служил, пока ногу не искалечили.

— А где батька-то служил? — с интересом спросил тот из стрельцов, что был постарше.

— Вначале с князем Пожарским ляхов гонял, а потом — в Вологде, в Таможенной избе десятником был. Тати на них напали, хотели казну отбить, где сборы таможенные, от купцов взятые, лежали. Отбиться-то отбились, да один из татей батьке по коленке топором засадил. А вот как батьку-то искалечили, так никому он и не нужен стал, — чуть не пустил Тимофей слезу, горюя о батьке. — Вы, может, хоть в дом войдете?

Стрельцы переглянулись и кивнули, Потопав в сенях ногами, чтобы сбить снег, вошли. Повернувшись к красному углу, с удивлением обнаружили, что в иконостасе только одна икона, хотя пустых полочек много… Перекрестившись, излишних вопросов задавать не стали. Может, съезжать собрались?

— Ну, да за такого-то мужика да не грех и выпить, — кивнули оба стрельца, принимая из рук отрезвевшего Конюхова кружки.

Выпив, стрельцы сразу же подобрели. А старший, отказавшись от добавки, сказал:

— Тут Васька Шпилькин на тебя челобитную написал в Разбойный приказ.

— Фух ты, — с облегчением перевел дух Тимофей и спросил: — А челобитная-то из-за чего?

— Да, грит, ожерелье ты у него взял да и не вернул.

— Ну, Васька, ну, прохвост, — покрутил головой Тимофей, — а еще друг называется. А врать — дак как корова жрать! Сам же меня и попросил, чтобы я евонное ожерелье продал! Да у меня и видок на это есть. Да, Костка?

— Угу, — согласился Конюхов, даже не понимая, в чем тут дело.

— Ну, ты тогда и видока своего бери. Он у тебя заместо ябедника^[39] будет! — присоветовал старшой. — А не то ведь Васька-то, он как-никак сам в Разбойном приказе служит. Ну да ничо, кляуза-то у Никифора. Он хотя и молодой еще, но мужик справедливый.

…В Разбойном приказе, который москвичи, да и все прочие русские люди не очень-то любили, но уважали, народу было немного. День-то еще только начался. Стрелецкие караулы бродили по Москве, собирая порезанных, задушенных и прочих, умерших не своей смертью, а жалобщики и кляузники еще только-только шли на прием к дьяку или к самому боярину. Посему Тимофея и Костку стрельцы привели к старшему подьячему Никифору Кузьмичу.

Подьячий, годами чуть старше Тимофея, сидел на лавке, в конце длинной, как гроб, комнаты. В углу, неподалеку от него, зевал писец, разложивший на столе бумагу и перья. Васька Шпилькин, как истец, отирался возле своего старшого.

— Кто из вас Тимоха Акундинов? — спросил подьячий, грозно сверкнув очами.

— Я, — скромно ответствовал Тимофей. — Тимофей Демидов, сын Акундинов.

— Челобитная на тебя. Василий Григорьев, сын Шпилькин, говорит, что ожерелье ты у него украл. Что рассказать можешь?

— Украл? — удивился Тимофей. — Это как же так я у него украл, ежели он сам мне его в руки подал?

— А стало быть, отпираться не будешь! — радостно вскинулся Никифор, подмигивая Ваське. — А ты боялся — отопрется, мол, да отопрется!

— А чего отпираться-то? — пожал плечами Тимофей. — Василий собственноручно мне это ожерелье дал. Вот так вот — из рук в руки, глаза в глаза. Все по добру да по согласию было…

— По добру да по согласию Васька и дал… — захихикал писец, а остальные мужики, поняв двусмыслицу сказанного, захохотали.

— А ну, молчать всем! — рыкнул старшой, которому и самому было смешно, но служебное положение обязывало быть серьезным и грозным!

— Ну а чего ты ожерелье-то обратно не отдал? — встрянул и Васька, уязвленный хохотом. — Ты уж прости меня, Тимофей, но сам же пообещал, что к вечеру отдашь. Я весь вечер тебя прождал да не дождался. Так что не обессудь.

— Ну так чего скажешь? — насупился и подьячий. — Чего не отдал-то? Или к боярину тебя отправить, чтобы тот батогов приказал дать?

— А как я его отдать-то могу, ежели я его продал? — с удивлением спросил Тимофей.

— Как это продал? — удивился подьячий Никифор Кузьмич. — Взял чужое ожерелье за просто так и продал?

— Ну, не за так, просто продал за деньги, — пояснил Акундинов. — Продал я Васькино ожерелье купцу, что в Гостином дворе стоит. Знаю, что прозвище у него Тетеря, а как зовут — не ведаю. Я с купцом этим водку не пил, детей не крестил.

— Ну а продал-то зачем? Ожерелье-то, чай, не твое, — не унимался подьячий.

— Пришел я, стало быть, к Василию. Водки ему принес да детям евонным гостинцев захватил. Ну, рассказал, что англичанина в гости жду, что моему отцу деньги за сукно должен был. Так ведь, Василий?

— Так-так, — с нетерпением перебил его подьячий, потрясая челобитной. — У Васьки-то тут все расписано подробно.

— Ну а что еще-то сказать? — оттопырил губу Тимоха. — Сказал я еще Ваське, что в долю хочу войти с англичанином тем, только денег у меня мало. Ну а Васька и дал мне ожерелье да попросил его продать. Чтобы, мол, деньги, что за него отдадут, я бы в Васькину долю и пустил. Чтобы мы с англичанином-то этим, вместе со Шпилькиным, да на паях бы и торговали. Мы бы у нас тут холсты покупали да англичанину бы тому и отдавали. А он сукно английское нам бы привозить стал. Вот, видок у меня есть, кто за меня и поручиться может, — показал Тимофей на Костку. — Он при нашем разговоре был.