– Что за черт! – вскрикивает мужчина.

Он привстает и смотрит на пленницу. Она не подает признаков жизни.

– Филин! – кричит мужчина, роняя картину на стол.

Отворяются двери комнаты, из них выступает квадратная фигура человека.

– Да? – слышится ровный голос.

– Какого черта ты дакаешь? Помоги ей.

Филин быстро подходит к женщине, щупает у нее пульс, поднимает веки и смотрит в остекленевшие глаза.

Мужчина, худощавый брюнет среднего возраста, одетый в черный костюм, нервно переминается за его спиной.

– Готова, – говорит Филин, выпрямляясь.

– То есть как готова? – взвизгивает брюнет. – Этого не может быть.

– Может, – мрачно возражает Филин. – Кровоизлияние в мозг, сомнений нет. Я видел такие штуки.

– Но, может, ее можно откачать? Если в больницу?

– Не довезем, – качает головой Филин. – Она уже синеет.

Брюнет смотрит на пленницу. По ее смуглому лицу медленно растекается синюшная пелена.

– Черт, – говорит он. – Черт! Как глупо.

В комнату входит еще один мужчина. Он хорошо сложен, одет в светлый костюм, на нем модные очки и коричневые ботинки. Голова его обрита наголо, черты лица приятны.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Да… – машет рукой брюнет.

Бритый наголо мужчина подходит к столу и видит покойницу. Его красивое лицо выражает сильнейшую степень озабоченности.

– Она что, умерла? – спрашивает он.

Ему никто не отвечает.

Он поворачивается к брюнету.

– Инсульт, – разводит тот руками. – Я и глазом моргнуть не успел, а она уже того…

Бритый краснеет от макушки до галстука.

– Филин? – спрашивает он. – Неужели ничего нельзя было сделать?

– Ничего, – отвечает Филин.

Бритый поворачивается к брюнету.

– Говорил я тебе: эти эксперименты очень сложны!

– Прошу тебя, не начинай, – перебивает тот.

– Не начинай, – ворчит бритый. – Ты все портишь и просишь не начинать. А он говорил, между прочим, что это очень опасно!

– У нас есть еще один, – возражает брюнет.

– Да, есть. Но если и с ним мы будет действовать так же, то не останется вообще никого.

– Нет, – задумчиво говорит брюнет, – с ним мы будем действовать иначе.

– У тебя есть план?

– А когда у меня не было плана?

Они отходят к дверям.

– Филин, – говорит брюнет, – избавься от нее.

– Угу, – мотает головой Филин.

Пока эти двое разговаривают, он вызывает помощника. В комнату входит старший лейтенант Рябов, или просто Витя, как его называет Филин. Он, ничему не удивляясь, отвязывает покойницу и кладет ее в прорезиненный мешок, который принес с собой. С помощью Филина он укладывает мешок на плечо и уходит, сопровождаемый своим командиром.

– А что картина? – спрашивает бритый, указывая на лежащую на столе картину. – Еще понадобится?

– Думаю, да, – подумав, кивает брюнет. – Только на этот раз будем действовать тоньше.

– Надеюсь, – ворчит бритый.

– Перестань! – горячится брюнет. – Вот увидишь, все получится. Правда, придется немного потратиться.

– М-м? – хмурит брови бритый.

– Придется, – твердо повторяет брюнет. – Но все очень быстро окупится.

– Ну-ну.

– Идем, я тебе все расскажу.

Брюнет забирает картину, и они выходят из комнаты.

Егор приткнул свой «Lexus RX 400h» к бордюру, уточнил еще раз по навигатору, где стоит нужный ему дом, и вышел на пыльную твердь асфальта.

Разминая затекшие ноги, он неторопливо двинулся к серому шестиэтажному зданию, на первом этаже которого открылась выставка художника Стасова.

Такого художника Егор не знал. Открытку он получил сегодня и справки навел едва-едва. Но и того, что узнал, было достаточно, чтобы не пропустить означенное в открытке мероприятие.

Стасов этот, по справкам Егора, слыл чудаком, анахоретом, едва ли не сумасшедшим. Но картины писал потрясающие. Они якобы, картины эти, влияли на судьбы тех, для кого писались: одних возносили к богатству и славе, других превращали в полное ничтожество. Кого-то они исцелили-де от смертельного недуга, кого-то, напротив, свели в могилу. В общем, история заманчивая. Сколько там правды, а сколько вымысла, докопаться сейчас было трудно, как пояснили Егору. Но посмотреть стоило. Тем более что сам господин живописец не далее как месяц назад сиганул из окна своей мастерской прямо на тротуар, где и отдал богу душу. А выставку устроили его друзья с целью сбора средств на достойный памятник мастеру и для издания альбома с репродукциями его лучших картин. Опять же общество ожидалось самое-самое.

Последнее обстоятельство и привлекло Егора. В живописи он понимал мало, в основном руководствуясь детским «нравится – не нравится», а чтобы стать высокопарным снобом, благоговейно взирающим на каждый кусок холста, измазанный черт-те чем и клейменный модной подписью, – это он считал ниже своего достоинства.

История сумасшедшего художника тоже была ему не слишком интересна. Таких персонажей в любом большом городе – пруд пруди, а тех, кто в них верит, и того больше. Копаний же в досужих вымыслах ему хватало по роду своей работы.

А вот повидаться с полезными знакомыми он считал своей прямой обязанностью. Все-таки в немалой степени он был зависим от тех, кто составляет столичный свет, а пренебрегать светом опасно. Без натяжки подобное посещение можно было считать служебным долгом. И хоть Егор относился к людям свободной профессии, он никогда не путал свободу с освобожденностью. Быть изумляюще дерзким он позволял себе только в своих романах, в жизни же придерживался благоразумной золотой середины.

Вся площадка перед зданием была забита машинами. «Линкольны», «Ягуары», «Майбахи», «Бентли» и прочий благородный автометалл сбились бок к боку, как стадо гигантских тропических жуков. Чуть поодаль лежал белым ящером «Кадиллак» Великой Певицы.

Егор почувствовал знакомое покалывание в скулах. Эдакий знак готовности к душевной улыбчивости, к взаимному приятию и восхищению. Надо же, сама Великая Певица здесь! Значит, все общество в сборе. Хорошо, что он не поленился и приехал. Хорошо также, что кто-то додумался прислать ему открытку. Он так и не выяснил у курьера, кто был этот добрый самаритянин, но мысленно воспел ему осанну.

По сторонам, маскируясь чугунной оградой, прятались в неброских машинах фотографы. Кое-кто навел было объектив на Егора, но он уже вскочил в двери вестибюля. Относясь к фотокорреспондентам в общем добродушно, он не любил без нужды подставляться под их объективы.

– Ваше приглашение, – сразу за дверью протянул руку бдительный охранник.

Егор достал из кармана открытку.

– Пожалуйста.

Казалось, вестибюль был набит гиппопотамами в черных костюмах. Кое-кого из этих гиппопотамов Егор знал в лицо и дружески кивнул одному, другому.

Второй привратник обманчиво-сонным взглядом прошелся по его фигуре. На его узком лбу косо, как след от топора, бугрилась одинокая складка.

Третий охранник сверился со списком гостей. Он не спешил, понимая, что внимание если не всего мира, то всего привилегированного мирка, им охраняемого, сосредоточено на нем. Он сверил фамилию трижды и только после этого поднял глаза на Егора.

– Руки, – сказал он.

Егор вскинул обе руки в стороны, демонстративно бренча выхваченной из кармана связкой ключей.

Его неспешно проверили жезлом металлоискателя.

– Проходите, – сказал наконец первый охранник и отвел руку.

«Точно шлагбаум убрал», – машинально подумал Егор.

Он сбросил пальто на руки гардеробщика и по спиральной лестнице взбежал на второй этаж. Здесь прошел сквозь еще один заслон охраны и попал наконец туда, куда так жаждал попасть, узрев внизу белый «Кадиллак» Великой Певицы.

Выставка представляла собой широкий длинный зал, разделенный коленчатыми перегородками на три части. В средней, самой широкой, фланировала от картины к картине публика, сплошь, как опытным взглядом оценил Егор, составленная из медийные лиц. Звучала приятная музыка, бесшумно скользили официанты с подносами, предлагали на выбор шампанское, коньяк или виски. Туалеты на дамах были сногшибательные: то там, то здесь вспыхивали россыпи бриллиантов.